Камень небес - Валерий Викторович Дмитриевский

class="p1">Курбатов как глава учреждения и как мужчина произнёс длинный прочувствованный тост. Выпили, закусили, потом, не откладывая, налили по второй, по третьей… Веселье покатилось по обычной, глубоко прорезанной колее. Пошли оживлённые разговоры на разные темы, прерываемые тостами. Мужчины выходили покурить в коридор, а виновницам праздника было разрешено курить здесь же. Захмелевшие быстрее всех секретарша и кадровичка затянули песню про ромашки и лютики, женщины подхватили и старательно допели до конца. Потом ещё что-то спели. Кто-то из молодёжи сбегал за гитарой, и теперь стали петь под её переборы. Заметно опьяневший Курбатов пообещал в следующий раз принести аккордеон и сыграть полонез и танго.

Бутылки и кастрюли наконец опустели. Когда разлили последнее и собирались переходить к чаю с тортом и конфетами, поднялась лаборантка Валя Сёмина и сказала:

– Девочки, а я хочу заочно поблагодарить нашего Женечку Лозинского. Вот уехал в командировку, а о нас не забыл, такую стенгазету заранее приготовил! Мне всегда нравилось, как он про меня писал, а в этот раз особенно. Давайте выпьем за него!

– Давайте! – поддержала Тамара Васильевна. – Он и про меня здорово сочинил: «Агент резиденту…» – И, не договорив, громко засмеялась, прямо захохотала.

Все загалдели и осушили стаканчики. Я чувствовал себя триумфатором на белом коне, но раскрывать своё параллельное авторство посчитал нескромным. Главное, у меня хоть это получилось. Буду теперь к дням рождения поздравления писать, и не только для женщин – для мужчин тоже. Поздравлять с Первым мая, с Новым годом… Или даже стихотворные репортажи делать о работе нашей конторы. Вот тогда и подписываться стану. Неудобно, правда, у Жени его хлеб отбирать… Но ведь можно скооперироваться с ним – он будет идеи подкидывать, а я конвертировать их в стихи… Мы придумаем себе общий псевдоним. Скажем, «Братья Гримм» или «Петров и Васечкин», или…

Но Курбатов всё испортил. Покачнувшись, он встал и постучал зажигалкой по пустой бутылке:

– Дамы и гос… пода, хочу внести ясность. Газету выпус… тил не Женя, а Сергей Витальевич… – Курбатов как-то смешно заикался – видимо, от выпитого, потому что трезвый говорил без запинок. – Я тоже читал, да… Женя только наброски сделал, а Сергей Виталь… евич их облаго… родил. Кардинально!.. Я кое-что в этом… понимаю. Так что прошу… любить и жаловать. – И он сделал жест в мою сторону.

Я привстал и изобразил кивок. Мне было очень неловко, будто я сверг всеобщего кумира и присвоил чужие заслуги. Однако все захлопали и предложили выпить теперь уже за меня, но выпить было нечего, и даже чай ещё не принесли. Вдруг встала Танечка Воробьёва и сказала:

– Не знаю, чего вы все хлопаете. У Жени хоть и не так складно было, но… душевнее. Да, душевнее! – с вызовом выпалила она. – А у вас, – Танечка, прекрасная в гневе, посмотрела на меня, – совсем не так. Вот ни даже-даженьки! Обо мне вообще ужасно: «Танюша за клавиатурой сидит, как будто за рулём». Я вам не Танюша – во-первых, и машину водить не умею – во-вторых!

И она резко села и отвернулась к окну.

Стало тихо. Кто-то покашлял, кому-то срочно захотелось выйти покурить, но все молчали. Растерявшийся Курбатов начал было: «Танечка, вы неправы…», – и тут из коридора, держа перед собой электрический самовар, вошёл Адоньев и провозгласил:

– Чай вскипел!

Публика, облегчённо расслабившись, приступила к чаепитию. Зашуршали конфетные фантики, шоколадные обёртки, снова начались весёлые разговоры. Танечка Воробьёва выбежала из кабинета, но это, наверное, заметил только я. Ко мне подсел Курбатов и положил руку на плечо:

– Вы на неё… не обижайтесь, Сергей Ви… тальевич. Танечка везде за Женьку горой, потому что… давно к нему неровно дышит. А у него своя драма… Он влюблён в Ирину Козько, чертёжницу, а она замужем… Стихи ей пишет… Да вы чи… тали, наверно. Так что…

– Понятно, – ответил я. – Да я ничего.

Здесь, оказывается, скрытно бушевали шекспировские страсти, – впрочем, как и в любом коллективе. А я ненароком стал причиной того, что они вырвались наружу.

После чая стали расходиться по домам. На крыльце меня остановил Адоньев, отвёл в сторону и сказал:

– Ты, конечно, всё хорошо подстругал, гладко стало. Но… без согласия автора не надо было этого делать. Неправильно это.

Оправдываться я не стал. Адоньев и сам знал, что, поскольку Жени в посёлке не было, его согласия спросить было невозможно.

Через несколько дней вернулся из командировки Лозинский. Он, конечно, успел прочитать стенгазету, она всё ещё висела, но мне ничего не сказал. Вообще он держал себя так, будто никакой газеты не было, и при встрече ограничивался прохладным «здравствуйте». Я понимал, что Женю тоже грызёт творческая ревность, к тому же до меня он был в коллективе единственным и почитаемым поэтом, а я этого статуса его невольно лишил. Значит, никакой кооперации у нас с ним быть не может… Наверное, нам надо было как-то объясниться, но я полагал, что первый шаг должен сделать он. Я ведь не сам взялся за газету – меня попросили. И я не мог не исправить то, что считал недостатками. И не зря – ведь все остались довольны. Ну, почти все… А если он недоволен – пусть придёт и скажет…

Но скоро я забыл о нашей заочной размолвке, да и сам раздумал становиться штатным поздравителем в конторе. Произошло неожиданное. В тот вечер, когда я вернулся домой после праздничного застолья, на меня ни с того ни с сего обрушился настоящий стихопад. Я едва успевал записывать строки, которые возникали в голове как-то сами собой, без всякого усилия, мне ничего не приходилось вымучивать, как полгода назад. Это были намётки, наброски, ни одной готовой строфы, но я знал, что непременно закончу это стихотворение – завтра, послезавтра, но закончу. О чём оно было? Да неважно. Главное, у меня стало получаться, мне нравилось то, что я выплёскивал на бумагу! Найдя оригинальное сравнение или отыскав неочевидную рифму, я с восторгом подкалывал себя: «Ё-моё! Серый! Ты никак за стихи взялся? Ну ты даёшь!» И бросил ручку только когда почувствовал, что на сегодня – всё, выдохся.

С тех пор мои вечера превратились в мучение – но какое долгожданное, какое сладкое! Возвратившись с работы и наскоро сжевав что-нибудь, я садился за стол и отправлялся в упоительные поиски самых нужных, самых необходимых слов, осматривал и ощупывал их со всех сторон, прикидывал так и этак, отбрасывал, снова вставлял в строку… Темы выскакивали одна за другой – лирические раздумья, пейзажные картины, шутливые повествования, гневные обличения, философские умозаключения… Переписав