Камень небес - Валерий Викторович Дмитриевский

утверждённых и громкими провозглашениями встречных планов… В обстановке этой милой и немного наивной трескотни были достигнуты, впрочем, впечатляющие результаты. Неподалёку от города быстро вырос и вовсю пылил и дымил огромный комбинат по добыче и переработке очень важной для промышленности руды, а сам город был красив и уютен. Он гремел на всю страну своими трудовыми достижениями, на первых полосах газет нередко печатались портреты его знатных людей, награждаемых высшими отличиями. Их имена и фамилии со временем получали улицы не только в самом городе, но и в лежащих поблизости очагах цивилизации, где родились и выросли многие из них. На одной из таких улиц поселился и я.

Моё появление в этих местах произошло в то время, когда бескорыстный энтузиазм, годами служивший топливом для движения вперёд государственной машины, перестал тянуть её с достаточной силой. Лозунги и плакаты всё так же красной яркостью подсвечивали парки и площади, грандиозные планы по-прежнему принимались к исполнению, соревнования продолжались, но всё происходило без того огонька, который раньше далеко освещал величественное грядущее, куда мы все уверенно мчались. Собственно, и причины моего переезда в посёлок, о которых мне не хотелось бы подробно говорить, были так или иначе связаны именно с затуханием этого огонька. Он погас и во мне тоже. А вскоре и сама машина вдруг резко изменила направление движения, так как было решено, что раз не тянет, надо поворачивать в другую сторону.

Первые недели после переезда прошли в томительной тоске. Возраст приближался к сорока, идеалы молодости, которым была посвящена прошедшая жизнь, растворились, как сахар в кружке чая, семья не сложилась… Не испытывая интереса ко всему, что меня окружало, я целыми днями не выходил из дому, да и тихий, неспешный ритм поселковой жизни покровительствовал спячке. Однако надо было на что-то жить, и я нашёл на краю посёлка контору, где мне предложили не слишком обременительную работу, которую я выполнял не из желания внести и свой небольшой вклад в исторические свершения эпохи, как было в недавнем прошлом, а исключительно по необходимости. Хотя коллектив насчитывал три десятка человек, на работе я был предоставлен самому себе и отчитывался только перед директором конторы Курбатовым. А поскольку общения с коллегами практически не было, новых друзей я не завёл, да и не стремился к этому. Мои друзья остались в том времени, куда возврата уже не было… С соседями по дому знакомства были тоже на уровне «здрасьте – до свидания».

Когда я немного притёрся к новой обстановке, одинокое серое существование, угнетавшее бездной пустого времени, стало располагать меня к чтению – больше нечем было занять длинные, однообразные вечера. Я записался в библиотеку, поставив себе целью взяться наконец за мировую классику, главным образом поэзию – до вдумчивого знакомства с ней у меня не доходили руки в прежние годы, посвящённые строительству самого передового в истории общественного строя. Поэзию я любил издавна, когда-то и сам пробовал писать стихи, которые, горя желанием осчастливить человечество гениальными строками, несколько раз посылал в «Комсомолку» и в «Юность». Моя уверенность в собственной одарённости была настолько сильна, что в конверты вкладывались и незаконченные произведения, о чём я честно предупреждал редакторов, тая надежду, что они и так грохнутся в обморок от восторга и будут настойчиво просить меня о скорейшем завершении этих шедевров. Но, не получив ни одного ответа из редакций, я засомневался в своих способностях поразить читающую публику своими творениями и сочинял стихи всё реже, а потом и совсем перестал. Однако смутная надежда, что когда-нибудь я снова начну их писать, время от времени искрила в душе.

Эта надежда обрела новые силы, когда я стал приносить домой книги из библиотеки. Серебряный век – символисты, акмеисты, футуристы… Современники – Смеляков, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский… А между ними и другие, кто пониже… Кого-то я читал от корки до корки, а кого-то просто пролистывал – не ложилось на душу. Но уж если ложилось, я, как и в юности, испытывал ревность к автору: ну почему не я это написал? Ведь это то самое, это всё моё – мои мысли, мои чувства, только слов нужных я не смог найти. А если бы нашёл, написал бы так же или даже лучше!

Ничего, думалось мне, вот начитаюсь хороших поэтов – и сам разгонюсь. И действительно, иногда в душе вскипало «предчувствие стиха», как я называл это прежде. Торопливо садясь за стол и открывая недавно купленный блокнот, я заранее предвкушал, что сейчас ка-ак тряхну стариной… Но, поставив вверху страницы дату и написав одну-две строки, я тут же их зачёркивал – получалось то банально, то заумно, ритм не нащупывался, рифмы не находились. Набрасывал ещё несколько строк – и снова зачёркивал… Промаявшись с полчаса и почти физически страдая от собственной немоты, я в отчаянии уходил из посёлка в лес, не зная, куда себя деть, – писать не получалось, а не писать я не мог! Побродив среди сосен и немного остыв, я возвращался домой, раскрывал книжечку чьих-нибудь стихов, в который раз надеясь поймать озарение, но убеждался, что так и не могу вырваться из опутавшей меня паутины странного, пугающего безмолвия. Капризная Муза ни разу не посетила меня, чтобы хоть немного посидеть наедине, и я не знал, чем ещё завлечь её.

Наступившая зима совершенно охолодила мои творческие порывы, и я перестал ходить в библиотеку, а вместо чтения развлекался по вечерам созерцанием «Кинопанорамы», «В мире животных», художественных фильмов и спортивных репортажей в купленном по случаю с рук «портативном» цветном телевизоре. Сейчас это слово не в ходу, а мне оно напоминает о временах моей молодости, когда было престижно иметь что-нибудь портативное – транзисторный радиоприёмник, переносный магнитофон, фотоаппарат размером с пачку сигарет… Я сознавал, что телевизором заглушаю свою тоску по несбывшейся надежде вернуть себе голос – не для того, чтобы пленять и завораживать публику, насчёт этого иллюзий у меня уже не было, – но хотя бы тихий голос для самовыражения. Выключив телевизор, я ложился спать с чувством виноватости перед собой – за то, что перестал бороться со своим безмолвием. А утром переживать было некогда, я спешил в контору – опоздания у нас строго порицались.

Однажды, придя к Курбатову с отчётом о законченной работе, я увидел на его столе небольшую стопку бумаг. На верхнем листе красивым почерком был написан явно стихотворный текст – в столбик, с разбивкой на строфы. Улыбнувшись, я сказал, кивнув на стопку:

– Кто-то вам отчёты в стихах пишет. Не то что я