Жены Матюшина. Документальный роман - Александр Семёнович Ласкин

Из квартиры Матюшина, – пишет Громозова, – можно было по балкону пройти в Катину. Часто, особенно по вечерам, я слушала оттуда, как печально пела его скрипка… Как-то… я была дома одна. Стояла в Катиной комнате, прислонившись к балконной двери.

Как видите, она чувствует себя здесь как дома. Впрочем, еще немного, и это действительно будет ее дом.

Через страницу-другую в ее рассказе появляется «мы». Эта едва заметная частица свидетельствует о том, что ситуация вновь изменилась. Начинается их совместная жизнь.

Громозова отмечает, что это пятнадцатый год. «Тихая шла весна… Тепло, солнечно. Деревья будто мечтательно подняли свои головы». Слышите здесь голос Гуро? Рассказывая о том, как она заняла место подруги, Ольга заимствует ее интонацию.

Обычно влюбленные невнимательны. Наверное Михаил Васильевич совсем ослеп, если не вгляделся в фото тринадцатого года, запечатлевшее их с Ольгой на могиле Гуро.

Казалось бы, вот он, момент истины, соединения в одном чувстве, но почему-то каждый сам по себе. Взгляд Матюшина странно блуждает. Хоть он и рядом с Громозовой, но больше там, куда ушла Елена. Зато она точно здесь. Ее губы сжаты, а на лице написана обида.

Вот оно как! Кладбище примиряет с жизнью и смертью, а тут чуть ли не семейная сцена! Особенно это странно для людей, уверенных в том, что Елена видит все.

Этот любовный треугольник похож на нерешаемую квадратуру круга. Впрочем, Ольга еще не освоилась в своей роли. Вскоре ей удастся вписаться во что угодно – хоть в круг, хоть в квадрат.

Уже через год Громозова это продемонстрировала. Стала частью живописной композиции. Получилось это у нее так легко, словно она вошла не в картину, а в дверь.

У Ольги немного таких удач. Даже через тысячу лет ее будут помнить за то, что она позировала для этой картины. Вот же ее глаза, прическа, абрис лица. Взгляд недоверчив, как на упомянутом фото, но руки, придерживающие младенца, полны нежности.

Как Громозова была Девой Марией

В Русском музее сперва идешь к «Семье плотника». Как вы там, петух, лошадь, собака, Дева Мария, Младенец? Ну и, конечно, Иосиф. Он поднял обе руки, то ли защищая Мать и Ребенка, то ли вознося благодарность за то, что они есть.

Так вот, Марию Филонов писал с Ольги. Это не первое ее участие в чужом творчестве. Ей доверялся Хлебников, чьи тексты она получала, что называется, горячими. Читатель еще ничего не знал, а она уже приобщилась и даже высказала свое мнение.

Впрочем, такого у нее не было. Ее бы меньше смутило, если бы Филонов писал с нее собаку или лошадь, но он настоял на фигуре с Младенцем. Казалось бы, откуда это в ней, нерожавшей? Неужто художник догадался о том, в чем бы она никогда не призналась?

Влюбленный видит не то, что есть, а то, что может быть. Особенно если любовь безответна. В общем-то, ничего и не было. Сперва он ее ждал, а потом они недолго гуляли. Вместо того чтобы отдыхать после работы, Ольга должна была поддерживать разговор.

Даже после его смерти она ему это припоминала. Представляла, как его фигура отделяется от стены. Он, видите ли, закончил картину и теперь хочет отвлечься.

По вечерам он… поджидал меня на набережной Фонтанки, – писала она в своей «Песни о жизни», – и я, несмотря на усталость, шла домой пешком, а не ехала на конке.

Большая часть фразы говорит о ее удивлении. Особое раздражение слышится в словах: «несмотря на усталость» и «пешком». Прошли годы, а она по-прежнему злилась на то, как не вовремя он появлялся.

В сорок шестом, когда это было опубликовано, имя Филонова не произносилось. Поэтому в ее книге он назван Художником. Выходит, Громозова выясняет отношения непонятно с кем. При этом не упоминает о том, как позировала для его картины.

Можно было не уточнять, что это одно из самых прекрасных полотен в мировой живописи. Главное было сказать, что все это она часто видела во сне. Сколько раз ей представлялось, что ее сын стал богом. По крайней мере, для нее он точно был бы бог.

Вот что объединяло Елену и Ольгу. Обе мечтали о наследнике, и обе признались в этой тайне. Одна придумала своего Вильгельма. За другую это сделал художник, написавший «Святое семейство».

Так выглядит греза. Руки то ли приближаются, то ли удаляются. Расстояние между Марией и ее Сыном никогда не будет преодолено. Возможно, эта дистанция говорит и о них с Ольгой. Не только о том, как это началось, но и о том, чем закончилось.

Однажды Громозова сказала Филонову, что выходит за Матюшина, и попросила не приходить. Конечно, это было сказано впрок. Что-то такое уже мерещилось, но о свадьбе речи не было. Пока они разговаривали, потом прощались и встречались на другой день.

Ольга не художница, но почему бы ей не пофантазировать? Филонов представил ее Девой Марией, а она себя – женой Матюшина. Пусть они не поженились, но она так чувствует. Для чего тут церемонии и бумаги?

Его и ее выдумки были бы понятны в мирное время. Все изменила война, начавшаяся в августе четырнадцатого года. Мало того что теперь никто ничего не планировал, но ко всему примешивался неприятный привкус. Идешь на выставку и думаешь: кого из художников призвали? Если все так пойдет, то некому будет рисовать.

Филонов ждал мобилизации, но на фронт попал только осенью шестнадцатого года. До этого нарисовал самые страшные из своих картин. На одной из них – «Германская война» – представил что-то вроде человеческого месива. Соединил принадлежащие разным людям лица, ноги и руки.

Громозова и Матюшин старались этого не замечать. На Песочной (уже в доме 12, а не 10) по-прежнему обсуждали «расширенное смотрение». Даже находили этому оправдание. Не без пафоса говорили, что тому, кто занял сторону искусства, опасаться нечего. Тем больше они удивились, когда война буквально вошла в их дом.

Все началось со звонка в дверь. Они не почувствовали опасности и сразу открыли. Нежданный гость интересовался Николаем Матюшиным, 95‑го года рождения. Ах, он пока учится? Пусть не очень усердствует. Скоро ему идти на фронт.

Михаил Васильевич растерялся, но Мария быстро привела его в чувство. Уж как она не любила просить бывшего мужа, но тут взмолилась: прошу, помоги!

Отец и его дети