Жены Матюшина. Документальный роман - Александр Семёнович Ласкин

предоставлении… Матюшину и Машукову отсрочки для отбывания воинской повинности для окончания ими курса означенного отделения, каковой они, при переходе в 3 выпускной класс, должны окончить в мае 1916 года.

Ну а дальше никаких поблажек. После выпуска Николай отправился на фронт. Кто же мог знать, что после Мировой сразу начнется Гражданская? Он воспользовался короткой передышкой между войнами и вернулся в Петроград.

Прежде учеба его не очень интересовала, а сейчас захотелось учиться. Несколько месяцев он уворачивался от пуль, и аудитория показалась ему убежищем.

Возникли даже блажные мысли. Почему бы не пересдать двойку на тройку, а тройку (чем черт не шутит!) на четверку? Тут выяснилось, что приют закрывается. Новая власть не доверяла людям «без различия… происхождения, состояния и вероисповедания». Теперь только и делали, что разделяли. Одни допускались к строительству нового государства, а другим в этом отказывали.

Перестав быть столицей, Петроград растерял свой блеск. Прежде это был город дворцов, а сейчас здания отступили на второй план. В глаза бросалось запустение. Ситуация жителей была еще хуже. Газеты призывали отказаться от домашнего питания. Во-первых, это революционно, а во-вторых, продуктов всем не хватало.

В приюте и армии жизнь Николая отражалась в бумагах, а сейчас он существовал, как птица небесная. Хорошо, до нас дошли кое-какие разговоры. Пусть они невесомей ветра, но все же следует к ним прислушаться.

Первая версия говорит о том, что Николай погиб в Петрограде. Что ж, дело обычное. Пули свободно гуляли на улицах. Ничего не стоило пойти в магазин и попасть в морг.

Кроме местного, был вариант удаленный. Якобы он добрался до Франции. Может, так обозначалось перемещение на тот свет? Все же другие уехавшие подавали знаки, а он как растворился.

Так продолжалось уже много лет. Вроде бы пора черной полосе стать светлой, но число потерь только увеличивалось. Началось это с болезни Гуро. В январе тринадцатого года умер Ционглинский, благодаря которому Матюшин познакомился с женой. В апреле проводили Елену. Дальше так и пошло. В четырнадцатом хоронили Крачковского, а в пятнадцатом – Марию Ивановну.

Теперь исчез Николай. Михаил Васильевич пытался что-то выяснить, но что можно понять в городе, который уже не помнил себя столицей Серебряного века?

Самые страшные события произошли после смерти Матюшина. В тридцать седьмом году расстреляли мужа младшей дочери Марии, а ее отправили в лагерь. Начался мор не только для искусства авангарда, но и для его семьи.

До этого момента мы еще дойдем, а пока остановимся в районе конца десятых – начале двадцатых годов. Михаил Васильевич подводит черту под прошедшей жизнью в неожиданном жанре: он заполняет анкету поступающего на службу и дважды проговаривается.

Некоторые итоги

В каждой семье есть скелеты в шкафу. За пределами своего круга об этом не говорят. Михаил Васильевич нарушил это правило и сам явился с повинной. Дал повод коллегам немного посудачить.

Существует ли пространство более публичное, чем анкета? Если что-то будут знать в отделе кадров, то не только для Академии, но и для всех художников Петрограда это уже не будет секретом.

В мае девятнадцатого года Матюшин оформлялся в Академию художеств. В графе «Семейное положение» он написал: «От I‑го брака, после развода, связь с женой и детьми порвалась и сведений не имею»[3].

Справедливо ли так казнить себя? Как мы видели, Михаил Васильевич участвовал в судьбе сына. Что касается дочерей, то это было их решение. Так что тут виноваты все.

Если Матюшин смог честно признаться, что не общается с детьми, почему бы ему не сказать о Громозовой? Он решил, что правильнее промолчать, и написал: «Вдовец».

Непростая жизнь у него была с Ольгой. По крайней мере, такой ясности, как когда-то с Еленой, тут точно не было. Они уже подумывали расстаться, но решимости не хватило обоим. Так они дожили до двадцать второго года, когда он сам заговорил о женитьбе.

Хочется эту часть закончить не на мрачной ноте. Попробуем вообразить церемонию бракосочетания. В прежней жизни они бы венчались, но сейчас церковью был ЗАГС.

Особого воображения тут не нужно. Все происходило так, как это бывает всегда. Особа с зычным голосом заменяет священника. Еще есть свидетели. Они не держат венцы над головами, а перетаптываются невдалеке.

Скорее всего, его представлял кто-то из футуристов, а ее – сотрудница издательства «Жизнь и знание», теперь переименованного в «Коммуниста». Эти двое привыкли находиться на первом плане, но сейчас у них была другая роль. Поэтому первый не красил нос серебрянкой, а вторая не агитировала за новую власть.

Казалось бы, можно забыть обиду. Вместе с тем Громозову не оставляла мысль, что Матюшин тянул столько лет. После его смерти она написала в автобиографии, что они поженились в шестнадцатом году, и тем самым восстановила справедливость.

Часть вторая

После. 1938–1955

Глава седьмая

Громозова примеривается

О том, как события развивались дальше, долго рассказывать. Ограничимся тем, что это была семейная жизнь. Нам с вами известно, что это такое. Постоянно что-то происходило в диапазоне от небольшой размолвки до удачного борща. Конечно, в жизни этой четы было много искусства – того, что творил он, и того, что создавали друзья.

Все же не будем отвлекаться от нашего сюжета. Постараемся объяснить, как так случилось, что Серебряный век стал советской эпохой.

Сперва вспомним один портрет. Матюшинка Мария Эндер перед войной нарисовала Громозову. Каждая краска на этом листе отбрасывает тень. Например, желтый в волосах продолжен синим, а на щеке зеленым.

Мария следовала совету Матюшина использовать дополнительные цвета. Такой прием во многом объясняет Громозову. Становится ясно, что ее не свести к чему-то одному.

Чтобы не заслонять мужа, иногда Ольга Константиновна делала вид, что тут нет никакой сложности. Например, гости отмечали ее хозяйственность. В голодные годы она угощала их грибами, а в более благополучные – пирогами.

Часто, оставшись одни, вдовы угасают, уходят в слезы и воспоминания, но сейчас вышло иначе. Если эти перемены выразить в цвете, то тут были не две краски, а четыре или пять.

Обычно дебютируют в двадцать лет, а ей было почти пятьдесят. В этом возрасте многие почивают на лаврах, а она начинала. Рисовала первую в жизни картину и писала первую повесть.

Конечно, для дебюта слишком поздно. Не только из‑за того, что стоишь в очереди с молодыми, но и потому, что силы не те. Громозову это