Всадник без головы. Морской волчонок - Майн Рид

угрожающего, так как запас воды значительно превышал минимум, необходимый для путешествия, конечно, при условии, что вода не будет расплескиваться; между тем пил я, в сущности, немного, но утечка была большая. Не во что было набирать воду: ни стакана, ни чашки; когда я вынимал втулку, вода била фонтаном, и много ее пропадало, прежде чем я успевал прильнуть губами к струе. Наконец я задыхался под сильным напором струи; глотал второпях и отходил от бочки весь мокрый, к великому моему неудовольствию и в ущерб экономии.

Необходим какой-нибудь сосуд. Сначала я подумал о праздно валявшихся башмаках, но хотя я и не был чистоплюем, – подобное применение обуви мне претило.

Сгорая от жажды, как несколько дней назад, я напился бы из чего угодно; но сейчас, когда воды было вдоволь, я хотел пить с комфортом, как благовоспитанный мальчик. Однако грязную посуду можно вымыть, и лучше пожертвовать некоторым количеством воды, чтобы отмыть башмак, чем терять ее систематически при каждом «водопое».

Я уже принялся за дело, когда внезапно меня осенила более остроумная идея.

Отчего не смастерить чашку из сукна, служившего мне покрывалом? Я заметил, что оно не пропускает воду: вода, просочившаяся из бочки на мое ложе, застаивалась в складках материи, и, ложась спать, я выплескивал ее, как из стакана. Вырежу кусок сукна, сверну из него подобие чаши и буду ею пользоваться.

Я вырезал из штуки сукна достаточно широкую полосу, свернул ее в рожок наподобие тех кульков, в которых бакалейщики продают сахар, и, загнув его кончик, подвязал для прочности остатком шнурка от башмаков.

Получился своеобразный кубок: он послужит мне не хуже, чем бокалы из богемского хрусталя или японская чашка. С той поры я пил уже спокойно, не захлебываясь и не теряя ни капли драгоценной влаги, от которой зависела моя жизнь.

Глава XXXV

Таинственное исчезновение

Плотно позавтракав, я решил в тот день не обедать, но голод заставил меня изменить благим намерениям.

Не прошло и трех часов, как я машинально направился к ящику и вынул из него галету. Мучимый угрызением совести, я решил не съедать ее целиком и хоть половину оставить на ужин.

Разломив галету и припрятав вечернюю порцию, я подкрепился и выпил воды.

Быть может, вас удивляет, что я не отведал ни капли рома, хотя этот благословенный напиток был у меня под рукой в количестве, от которого пришел бы в восторг любой пьяница, а именно в виде целой тонны. К бочонку с ромом я питал такое искреннее отвращение, словно в нем был уксус или серная кислота.

Нужно вам сказать, что я вообще не охотник до алкоголя. А этот ром, приторный и крепкий, настолько мне не понравился, что я и думать о нем не хотел: вряд ли это был хороший ямайский ром. Скорее всего, фальсификат, предназначенный для спаивания туземцев.

К несчастью, я его попробовал, когда искал вторую бочку с пресной водой; потом меня сильно тошнило, и я выпил две кварты воды, чтобы заглушить изжогу и вспыхнувшую жажду. Этот печальный опыт отбил у меня охоту к возбуждающему напитку; повторять его я не собирался.

С приближением вечера, о котором сигнализировали и часовая стрелка, и моя сонливость, я хотел было поужинать и улечься.

Приготовления ко сну заключались в том, что я ложился на шерстяную подстилку и натягивал на себя вдвое сложенную ткань, чтобы ночью не продрогнуть.

Первые дни я мерз, так как в английских водах Атлантического океана в июне стоят довольно холодные ночи, и добротная шерстяная материя мне очень пригодилась; но через несколько дней я начал ею тяготиться: температура в трюме неуклонно повышалась, а после шторма пришлось совершенно отбросить покрывало.

Вначале я удивился этому резкому перелому, но, немного подумав, объяснил его вполне удовлетворительно: очевидно, мы взяли курс на юг и приближаемся к тропикам.

Я смутно понимал, что значит это выражение, но мне часто приходилось слышать об экваториальной зоне, о каких-то «тропиках», расположенных к югу от Англии, где жара превосходит самые погожие летние дни на моей родине. Слышал я также, что Перу – страна южная, субтропическая; значит, плывя на Перу, мы неизбежно должны попасть в жаркие страны.

Так вот почему я потел и задыхался в трюме! С отплытия прошло пятнадцать дней, и, предположив, что мы делаем в сутки до двести миль, или морских узлов, – а хорошее парусное судно делает и больше узлов, – мы основательно удалились от британского побережья, чем и объясняется перемена климата.

Весь вечер я предавался этим географическим раздумьям и уже пришел к известному вам выводу, когда стрелка часов показала десять: пора ужинать.

Чтобы не есть всухомятку, я заранее приготовил воду и потянулся к отложенной мною половинке галеты.

Через весь трюм, немного выше моей головы, проходила большая балка для распора. Я пользовался ею наподобие полки: здесь хранился мой нож, суконная чашка и деревянный календарь. Я так привык к этому столику, что сразу нащупывал его в темноте.

Вы поймете, каково было мое удивление, когда, протянув руку, я не нашел галеты на полке.

Все остальное оказалось на месте: чашка, нож, календарь, а также кожаные шнурки от башмаков, заменявшие мне сантиметр, но драгоценная галета, припасенная на ужин, исчезла бесследно.

Может быть, я положил ее в другое место? Это маловероятно. В недоумении я обыскал все углы каюты, перетряхнул шерстяную ткань подстилки, вывернул карманы, заглянул в башмаки, которыми больше не пользовался, раз навсегда поставив их в угол; одним словом, я предпринял самый тщательный обыск моей клетушки, но галеты нигде не оказалось.

Меня не столько огорчала самая потеря, сколько смущала таинственность исчезновения.

Может, я не заметил, как съел галету? Минутами я к этому склонялся. Возможно, что в рассеянности я начал грызть галету и проглотил ее всю. Но странно, что это немаловажное для меня событие не оставило ни малейших следов в сознании и не имело никаких физических результатов: я был по-прежнему голоден, словно с утра ничего не ел.

Между тем я отлично помню, что разломал галету и отложил половинку на ужин, между чашкой и ножом.

Там ее нет.

Значит, она похищена.

Нечаянно я не мог ее смахнуть, так как не лазил на полку вплоть до самой тревоги. Наконец, если бы галета упала, я нашел бы ее на полу.

Завалиться под бочку она не могла, потому что, сооружая ложе, я подостлал под бочку сукно.

По моей вине или нет, но галета исчезла; если съел ее я, то остается лишь пожалеть о моей опрометчивости: я лишил себя ужина. Долго я боролся с соблазном взять лишнюю галету из ящика. Голод был острый, и искушение сильное; но страх за будущее положил конец моим колебаниям, и, призвав на помощь всю твердость своего характера, я выпил чистой воды, поставил чашку на полку и улегся спать.

Глава XXXVI

Вторжение

Меня мучила бессонница; сон бежал от моих глаз. Я напряженно думал о таинственном исчезновении галеты. Я называю его таинственным, потому что был убежден, что не съел ни одной крошки – значит, пропажа должна была объясниться другим способом. Однако я ровно ничего не понимал: в трюме я был один, никто в него не мог проникнуть. Кто же, спрашивается, похитил мою галету? Но вдруг мне пришло в голову дикое предположение: я вспомнил приснившегося мне краба, – неужели он существует на самом деле? На дно морское я не погружался: я лежал сухой и здоровый в глубине набитого товарами трюма и краба видел, конечно, во сне. Но в известной части мой кошмар мог быть вызван действительностью, и появившийся каким-то чудом в трюме краб посягнул на мой ужин.

Матросские галеты отнюдь не являются привычной пищей краба; но крабу, заброшенному через какой-нибудь иллюминатор в трюм, не приходится привередничать, и галету он мог уничтожить за неимением выбора.

Эти размышления и острое чувство голода не давали сомкнуть мне глаз. Наконец я все-таки забылся тяжелым, недобрым сном, вскакивал, бормотал, стонал…

В одно из этих пробуждений мне послышался не то шорох, не то царапанье, резко отличавшиеся от однообразных и хорошо мною изученных звуков, к которым я привык в темноте. Море было спокойное, и непривычный звук не только выделялся из мерного плеска воды о борта, но и ни в коем случае не мог быть отождествлен с тиканьем моих часов, как нельзя более отчетливым.

Это было легкое царапанье, как я сразу сообразил, и доносилось оно из угла, где стояли