Всадник без головы. Морской волчонок - Майн Рид

Сказано – сделано: я выложил галеты из первого ящика, расширил уже подготовленный пролом во втором и не без труда выдернул ближайшую штуку материи. Другие пошли легче; вскоре их набралось достаточно для самой мягкой постели. На все это я потратил часа два; но теперь в распоряжении моем были отличный ковер и тюфяк, быть может не менее дорогой, чем у владельца «Инки», ибо я чувствовал под рукой чистейшую шерсть высокого качества.

Водворив галеты обратно в ящик, я выстелил пол вчетверо сложенной тканью – ворсистой, плотной, мягкой – и с блаженством растянулся на своем дивном ложе.

Только к кромешной тьме я никак не мог привыкнуть. Трудно понять, что испытывает человек, надолго погруженный в абсолютную темноту; теперь я понял, почему темный карцер является одним из самых жестоких наказаний для арестантов. Неудивительно, что узники, проведшие долгие годы в темных одиночках, седеют и сходят с ума. Только лишившись света, человек сознает, до чего он ему необходим.

Если бы хоть тусклую коптящую лампочку, если бы хоть жалкий огарок – и часы показались бы менее томительными! У меня было ощущение, что эта вечная ночь обволакивает зубцы и колесики моих часов, замедляет их ход и тормозит течение времени. Этот мрак, в котором растворялись очертания предметов, причинял мне почти физическую боль, невыразимое страдание, и только проблеск света мог меня исцелить. Я уподобился горячечным больным, в томительном бреду считающим минуты, ожидая, когда наконец зарозовеет больничное окно.

Глава XXXIII

Шторм

Уже девятый день тянулось это до одури однообразное существование. Единственным звуком, долетавшим до моих ушей, был ропот волн, разбивавшихся над моей головой, да, повторяю, над моей головой, потому что я затерялся в самых недрах трюма, много ниже уровня воды.

Иногда я смутно различал глухой звук от тяжелых предметов, передвигаемых на палубе, а в тихую погоду я слышал – или воображал, что слышу, – колокол, означавший смену вахты; скорее всего, это была галлюцинация слуха: звук был настолько призрачен и приглушен, что я затрудняюсь назвать его звоном колокола, хотя и слышал его во время штиля.

Зато я улавливал малейшие колебания погоды: я мог сказать, когда свежеет бриз, с такой же точностью, как если бы сидел на грот-мачте. По раскачке корабля, по треску оснастки я заключал о силе ветра и о характере морского волнения.

На шестой день моего календарного счета, то есть на десятый с момента отплытия, случился шторм в полном смысле слова; он продолжался двадцать четыре часа. Бывали минуты, когда я думал, что судно пойдет ко дну: все гудело вокруг меня. Ящики и бочки, загружавшие трюм, со страшным грохотом колотились о стенки моей тюрьмы, а могучие валы – «морские львы», как их обычно называют матросы, – яростно обрушивались на борта «Инки», словно хотели ее разбить в щепы.

Я был убежден в неизбежности кораблекрушения; легче почувствовать, чем описать то, что я пережил; ужас мой был беспределен. Каково было мне сознавать, что, когда «Инка» пойдет ко дну, я, замурованный в узком гробу среди ящиков трюма, не смогу предпринять ни малейшей попытки к спасению! Уверен, что при такой же силе шторма, но на палубе или в каюте с матросами, я не испытал бы и половины страха.

В довершение несчастья возобновились приступы морской болезни, которой всегда подвержены новички на море. При усилении качки это отвратительное страдание возвращается иногда в середине плавания, когда пассажир, казалось бы, уже освоился с морем.

Все знают, что такое морская болезнь, но самые лучшие врачи не знают, как облегчить страдания путешественников. А у меня под рукой не было даже лимона или коньяка, ни других сомнительных лекарств.

Два мучительных дня и одна напряженная ночь – и ветер стих: шторм сменился затишьем; даже плеск воды, рассекаемой плывущим кораблем, прекратился, но качка все же продолжалась, и ящики с бочками по-прежнему грохотали: это волнение – неизбежное последствие всякой бури – иной раз более опасно для судна, чем самый шторм. Большие валы без гребней перекатываются через палубу, что является величайшей опасностью для парусника.

Между тем море постепенно успокоилось, и через какие-нибудь двадцать четыре часа судно скользило по глади вод с невозмутимой легкостью. Меня перестало тошнить, и я приободрился. Пока длился шторм, я не сомкнул глаз: свист ветра, грохот на корабле и страх мешали мне уснуть. Теперь, когда все вошло в норму, я уснул немедленно, изнуренный морской болезнью.

Сны, посетившие меня, были не менее кошмарны, чем только что пережитое. В них сгустились все мои опасения во время бури: я тонул без малейшей надежды на спасение; хуже того – я находился уже на дне моря, был мертв и сознавал это; я различал все, что меня окружало; видел чудовищ, гигантских спрутов и крабов; они приближались ко мне, шевеля цепкими клешнями. Один из них был особенно настойчив – самый крупный, свирепый и угрожающий. С каждой секундой он ко мне приближался; вот он достиг моей руки, и я почувствовал его щиток на своих пальцах, но не сумел шевельнуться; он уже вскарабкался на запястье и полез выше по моей распростертой руке. Безусловно, он собирался вцепиться мне в горло или в лицо; я это видел по хищным взглядам, которые он метал то на лицо мое, то на шею и, несмотря на отвращение, не мог его сбросить. Мускулы не сокращались; вполне естественно: ведь я утонул…

Грудь… шея… горло… он душит меня! Я с криком проснулся, выпрямляясь на своем ложе. Не сомневаюсь, я вскочил бы на ноги, если бы позволила высота каюты; но я ушибся затылком о балку и тотчас же вновь распластался на суконной подстилке.

Несколько минут я пролежал неподвижно в том переходном состоянии, когда мы уже сознаем, что кошмарное сновидение не угрожает нам непосредственной опасностью, и все же не можем отрешиться от ощущения гибели, которая вплотную надвинулась на нас.

Глава XXXIV

Чаша

Все это было, конечно, сном; нелепо предположить, что по мне полз настоящий краб; я это отлично понимал и все-таки не мог отделаться от вполне реального ощущения. Рука моя и обнаженная грудь еще хранили след своеобразного раздражения, словно по ним пробежал зверек с когтистыми лапками, и, наперекор здравому смыслу, я все же подозревал, что сон мой пересекался с действительностью.

Физическое ощущение было настолько острым, что я проснулся с протянутой рукой, хватая шерстяное покрывало, силясь поймать чуть не задушившего меня зверька.

Спросонья я все еще думал, что это краб; по мере того, как мысли прояснялись, я понимал нелепость этой догадки. А впрочем… отчего же крабу не очутиться в трюме: его могли занести нечаянно вместе с грузом. А может, кто-нибудь из матросов принес его для забавы, краб потом ускользнул, забился в щель, спрятался в одном из бесчисленных закоулков трюма. Пищу он мог найти в воде, скопившейся на дне трюма, а возможно, что крабы способны жить «воздухом», как хамелеоны. Но, поразмыслив, я отбросил и эти предположения, как явно нелепые; я все еще нахожусь под впечатлением сна, и, если бы не образы, подсказанные кошмаром, мне бы и в голову не пришло заподозрить присутствие краба в трюме. Какой вздор! Разве я не поймал бы живого, настоящего краба?

Правда, в стенках каюты моей были две лазейки, достаточно широкие, чтобы в них мог пролезть даже крупный экземпляр краба; но я ведь проснулся сразу; а медлительный обитатель морского дна не способен на такую прыть.

Никакого краба не было. В каюте все благополучно.

Но кто-то карабкался ко мне; я в этом уверен.

Кошмару я не удивлялся: он был навеян страхами во время бури; образы его вполне подготовлены моим переживанием.

Взглянув на часы, я убедился, что вместо обычных восьми часов проспал целых шестнадцать. Неудивительно, что я проголодался.

Сегодня я не удовольствуюсь ординарным пайком: это выше моих сил. Стыдно признать, но я уничтожил четыре галеты. Говорят, что морская болезнь обостряет аппетит; вот вам доказательство: четыре галеты едва умилостивили мой желудок, а если бы не благоразумие, я съел бы и двенадцать.

Жажда тоже разыгралась, и я выпил тройную порцию; в этом невинном роскошестве не было ничего