Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

учился в семинарии с восторгом. Новые предметы, о существовании которых он до сих пор даже не подозревал, – литургика, догматическое и нравственное богословие, Ветхий и Новый Завет, история Церкви, древние языки – вызывали в нем горячее рвение к учебе, и он занимался с утра до ночи и в библиотеке, и дома. Открывавшаяся ему сакральность мира погружала его сердце в умонепостигаемую глубь и подымала ввысь, навсегда уводя от той поверхностной и узко-пошлой системы взглядов, которая свойственна всякому безрелигиозному сознанию.

Этот случившийся в нем переворот почему-то не казался ему странным, хотя он был странен и необьясним для всех, включая его мать. Впрочем, Галина считала, что это произошло не иначе как по молитвам отца Афанасия, мученика и исповедника, Алешиного прадеда. Сам же Алексей только недавно осознал (вспомнил!) свое обещание, выкрикнутое Богу послужить Ему до конца жизни, когда он стоял под градом Сашкиных пуль на лесной поляне в чеченских горах, сжимая в кармане снятый с себя заранее, зажатый в кулаке крестик, потому что только что за неснятый крестик его другу Вовке Пупцову… И каждый раз, вспоминая Вовку, он молился о нем как о мученике.

Удивительно было и то, что он стал ощущать в себе призвание к монашеству. Он уже достаточно знал об искушениях прелестью и необходимости трезвения и посему, не доверяя своим чувствам, решил при первой же возможности навестить отца Феодорита, который милостью Божией был все еще жив, и спросить его совета и благословения.

После сдачи летних экзаменов он отправился в Николино.

В доме отца Николая его уже ждали, и по случаю его приезда матушка Лидия с Нюшей напекли пирогов с капустой и вишней.

Галину, пославшую осиротевшему семейству отца Николая бóльшую часть Татьяниных денег, и, конечно, саму Татьяну вместе с ее неверующим сыном Леонидом (здесь следовал тяжкий вздох и особая молитва о вразумлении) считали благодетелями. Ежедневно вместе со всеми детьми молились о здравии Галины, Леонида и о упокоении Татьяны.

Алексей и сейчас привез им подарки и немного денег. После того как Ирина с Юриными детьми благополучно отбыла в Израиль, эти последние деньги они решили отдать матушке Лидии, освободив себя таким образом от бремени наследства, на которое, как они считали, не имели никакого права.

Нюша горела свечкой при одном взгляде на семинариста, и Алексей, ощущая невольную свою вину за абсолютное равнодушие к этому ее пламени, хмурился и старался не глядеть в сторону девушки. Замечала, разумеется, все и матушка Лидия и думала, что надо бы как-то деликатно поговорить с дочерью, чтобы не мечтала она о том, чему сбыться никак невозможно.

Нюша уже не ездила учиться петь. Не до пения, да и денег на это баловство нет. Огородом, хозяйством жили, работы много. И у Шурки мужской работы по горло, не переделать. И малыши помогали, никто без дела не сидел и даром хлеб не ел.

После обеда они сходили на могилы отца Николая и прабабушки Алексея – жены отца Афанасия матушки Марии. Помолились.

Стараниями отца Николая церковные могилки были приведены в порядок. На многих – новые простые деревянные кресты.

– Сколько костей мы тут человеческих собрали, не передать. Здесь же расстрелы шли… да и так… из могил выбрасывали, глумились… Так мы потом все косточки собрали, да вот здесь, под этим большим крестом, и захоронили. Как жертв всех репрессий.

– Люди приходили помогать? – спросил Алексей.

– Люди?.. Да нет… мало. Один раз, помню, школьников пригнали, так мы от них отказались… Найдут останок какой – и давай безобразничать… Смех, гогот… Отказались. А то вот тут у нас еще немецкое кладбище сделали… не видал? Тут ведь много полегло и немцев, и наших… Так из Германии несколько лет назад приехали, местных мужиков наняли… заплатили, кажется, по сто марок… тогда еще марки были. Хорошее кладбище получилось. И крест большой посередине из черного гранита, ограда каменная… все так культурно… Молодцы, что тут скажешь, – вздохнула матушка.

– А кто у вас тут служит теперь?

– Да вот беда, – посетовала матушка. – Нет у нас постоянного священника. Когда кого свободного пришлют, когда сам благочинный отслужит. Редко теперь. Храм все больше закрыт.

– А верующих не прибавилось?

– Ну откуда же… И храм все больше закрыт, – повторила матушка.

Стал накрапывать дождик. Они вернулись домой. Поужинали. Шурка попросил рассказать о семинарии. Весь вечер Алексей рассказывал о своей учебе, о студентах, профессорах, предметах, распорядке жизни. Нюша слушала с жадностью, не спуская с него горящего взора, и только когда невольно сталкивалась с ним взглядом, моментально вспыхивала и опускала глаза. Шурка, наоборот, слушал его рассказы с грустью, потупив голову, печалясь, должно быть, о том, что ему-то уж никогда не придется учиться в таком прекрасном заведении, ему бы как-нибудь вечернюю школу закончить, и то хорошо.

На другое утро Шурка повез его к отцу Феодориту.

Матушка Людмила встретила их неожиданно ласково, а узнав, что Алексей учится теперь в семинарии, умилилась до слез и все повторяла: «Неисповедимы пути Твои, Господи!» и «Слава силе Твоей, Господи!»

Отец Феодорит все так же лежал на высоко взбитых подушках в схимническом облачении, как и почти полтора года назад, словно время в их хибарке остановилось. Все так же его угольно-черные, влажные от слез глаза пронзительно глядели на Алексея, непостижимым образом прозревая его судьбу.

Честно говоря, Алексею казалось, что отец Феодорит обрадуется его желанию стать монахом. Но, к его удивлению, помолчав, старец сказал, что Алексей должен жениться.

– Я не могу жениться, – смутился Алексей. – Девушка, которая мне нравится, выходит замуж… а ни на ком другом я жениться не хочу.

– Бог усмотрит тебе невесту, – прошелестел одними губами старец.

Вот так дела! Что же это за невеста? Неужто – круглолицая, с кривыми зубками добрая рыженькая, влюбленная в него Нюша? Но это же несерьезно, я не хочу!.. Впрочем, с Господом не поспоришь… Да почему же он думает, что это непременно Нюша? Ведь старец не сказал, кто именно эта невеста…

Заметив его расстройство, матушка Людмила обеспокоилась, но приставать с разговорами не стала. Вздыхая, стала кормить обоих «своих дорогих мальчиков» кислыми щами и жареной картошкой, расспрашивая Шурку об их житье-бытье. А тот степенно, по-взрослому отвечал на ее вопросы, и по его толковым ответам чувствовалось, что теперь он в доме главный, хозяин, что все на нем, на его хилых, недоразвитых плечиках, и невольно она проникалась к нему женским, сострадательным уважением, перемешанным с жалостью, и, качая головой, все подкладывала ему картошечки: ешь, ешь, словно эта постная картошечка могла напитать его мужской силой.