Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

роль человека, которому поручено с сухой точностью историка поведать о событиях, случившихся при персидском дворе. Он словно бы натягивает на свой роман маску придворной хроники, он скрывает еврейски-националистическую тенденцию всего рассказа за псевдообъективным тоном. Он избегает ссылаться на богоизбранность своего народа, на дарованное ему благословение Божие; из всех книг Библии эта книга – единственная, в которой вообще не упомянут Бог. Отказывается автор и от того, чтобы оценивать натуру и деяния своих героев. Он не превозносит царицу Эсфирь и ее опекуна Мардохея, но и не поносит ненавистника евреев Амана. Он полагается на убедительность самой фабулы, он рассчитывает на то, что измышленные им события неизбежно заставят читателя негодовать на лютого врага еврейского народа и восхищаться Мардохеем, который много претерпел и в итоге восторжествовал, а также и племянницей его Эсфирью. Автору сполна удается такой замысел, и пускай он тщательно скрывает свое ликование, читатель в конце книги от души радуется, что Амана вздернули на виселицу, которую тот предназначал для Мардохея.

Однако, когда чтение закончено, в голове читателя рождаются сомнения. Как умудрилась молодая женщина, которую владыка тогдашнего мира посадил на трон, так долго скрывать свое имя и происхождение? И что же это за визирь такой, если он собирается заодно со своим единственным противником уничтожить весь его народ? Хорош, однако, и царь, если он сегодня без долгих разговоров осуждает целую нацию на гибель, а завтра, опять-таки не слишком церемонясь, велит истребить бессчетное количество врагов этой самой нации! Только после того, как читатель задастся подобными вопросами, ему станет ясно, что объективность автора – всего лишь костюм, а весь роман – не более чем игра воображения.

Здесь напрашивается желание вмешаться и, так сказать, исправить дело: осмысленным образом включить сказку древнего поэта в исторически правдивый контекст. Мне захотелось поместить старую фабулу в такое окружение, которое, во-первых, прибавило бы правдоподобности изображенным людям и событиям, а во-вторых, позволило бы заглянуть в прошлое и будущее, причем таким образом, чтобы в отсвете предания об Эсфири по-новому предстали сегодняшние события.

Но тут обнаружилось, что в старой фабуле есть один серьезный изъян. Героиня там считай что не представлена. Эсфирь – марионетка в руках своего опекуна, она действует в силу чисто наружных побуждений, она абсолютно пассивна, она только колесико в сложном механизме интриги, и не более. Из-за того что в самом средоточии действия разверзается пустота, даже самые большие поэты терпели неудачу, если перенимали фабулу слишком буквально. Расину, взявшемуся за этот сюжет, ничего другого не оставалось, как искать спасения в надежной гавани благочестия и веры; Грильпарцер бросил наполовину написанное произведение[165]. Я был достаточно дерзок, чтобы думать: я сумею вдохнуть в мою Эсфирь подлинную, самостоятельную жизнь, которой мне не хватало в сказочной царице Эсфири. Но решись я на это, пришлось бы далеко отойти от фабулы, предзаданной Библией, а значит, уничтожить нимб, который за две тысячи лет возник вокруг этой истории. И я ограничился тем, что только вчерне – хотя и с трепетной любовью – набросал план будущей книги.

Само собой разумеется, в течение десятилетий, когда у меня не выходило из головы предание об Эсфири, вокруг этой героини возникали и другие образы евреек, сумевших оставить глубокий след в истории своего народа. Одной из них была женщина, о судьбе которой вы читали в этом романе, – Ракель, La Fermosa, подруга короля Альфонсо.

О ее истории я впервые узнал из драмы Грильпарцера[166]. Я очень любил и теперь люблю эту пьесу, меня впечатляет красота и нежность ее стихов, как и присущее автору знание людей; притом что поэт отказывается включить действие драмы в исторический контекст, он тем яснее обрисовывает своих героев. Странно, что друг и издатель Грильпарцера, Генрих Лаубе, весьма критически отозвался об этом произведении. (Возможно, определенную категорию читателей отталкивает сам по себе сюжет, скандальное смешение эротики и истории; так, например, Мартин Лютер неприязненно и резко отклонил «Книгу Эсфирь»[167].) Генрих Лаубе, во всяком случае, полагает, что «Еврейка» Грильпарцеру не удалась, так как поэт слишком близко следовал своему образцу, драме Лопе де Вега «Толедская еврейка», которую тот же Лаубе характеризует как пьесу, бьющую на чисто внешние, театральные эффекты.

Я прочитал драму Лопе. Она определенно очень театральна, и, по-видимому, Лопе написал ее, недолго думая, за несколько дней. Поэт счел, что материала, почерпнутого из старинной хроники, не хватит на три акта, и предпочел уместить его в последние два акта, а для первого воспользовался событиями, изложенными в предшествующих главах той же хроники, однако не имеющими ни малейшего касательства к истории еврейки. Однако, поскольку Лопе – автор, страстно увлеченный театром, да к тому же ловкий, та радость, которую доставляет ему игра со всевозможными эффектами, передается читателю и зрителю, а беспечность автора нисколько не вредит действенности пьесы. Его «Толедская еврейка» – отлично сработанная, красочная, страстная патриотическая пьеса, и я хорошо понимаю, чем она могла увлечь Грильпарцера.

Да, этот сюжет заворожил меня так же, как заворожил он Лопе и Грильпарцера.

Я обратился к источнику Лопе. Это та самая хроника, из которой я выбрал несколько строк для эпиграфов к каждой части романа. Составил эту хронику другой Альфонсо, король Кастильский, десятый этого имени, правнук нашего Альфонсо, родившийся на свет через семь лет после его смерти. Он довольно-таки сочувственно повествует о сожительстве своего прадеда с еврейкой. Да и вообще эта любовная история в течение нескольких столетий не переставала занимать воображение испанцев. Вплоть до середины прошлого века на тот же сюжет слагались все новые баллады, романсы, поэмы, романы, новеллы и пьесы. Даже в арабской литературе этот сюжет сыграл некоторую роль; романтики многих эпох и стран пересказывали историю об Альфонсо и Ракели, каждый на свой лад.

Ни в одной из этих многочисленных версий – по крайней мере, в тех, которые были мне доступны, – не уделяется внимания истории страны, где разыгрываются события. Однако судьба влюбленных тесно связана с судьбой их страны, и чем больше узнаешь о положении дел в тогдашней Испании, тем более глубоким смыслом наполняется история Эсфири-Ракели и короля.

Авторы старинных испанских хроник и баллад, где содержатся первые упоминания о романе Альфонсо с еврейкой, наивно и безоговорочно верили в святость войны. Они помогли мне понять рыцарскую цивилизацию, которая, несмотря на всю свою утонченную куртуазность, была еще глубоко варварской, понять внутренний мир кастильских баронов, их проникнутую верой отчаянную, смертоносную отвагу, их безграничную гордость, позволявшую им без зазрения совести уничтожать чудесные города и страны,