Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

в силах. Пожалуй, я все-таки доживу до своего великого похода, я буду предводительствовать войсками объединенной Испании[161]. Но и в ту минуту, когда победа будет в моих руках, я не испытаю страстного ликования, а только скажу себе: „Совершилось, я наконец-то исполнил свой долг“. Самое большее, что почувствую я в своей груди, будет великое облегчение, но не счастье. Счастье, какое было мне отмерено, осталось позади. Оно у меня было, я сжимал его в объятиях, оно льнуло ко мне, такое трепетное, податливое, упоительно сладостное. Но я был легкомыслен, я ушел прочь. А теперь эти люди там, внизу, проносят мимо все то, что осталось от моего счастья. Двенадцать лет придется мне ждать моего похода. Я никогда не умел ждать – жизнь моя неслась вскачь подобно резвому коню. Теперь она ползет как улитка. Год тянется бесконечно, и день тоже. И я это терплю, я даже не сержусь. Страшнее всего то, что я привык сносить это тягостное ожидание. И будущий поход я поведу с возможной осмотрительностью. От прежней моей безудержной блаженной отваги не останется ровно ничего. Другие будут кричать: „A lor, a lor!“ – но я не подхвачу этот крик».

Он натужно старался вызвать перед собой образ маленького Фернана – внука, который однажды воспользуется плодами его похода и его победы. Но образ Фернана был какой-то расплывчатый, тепла от него не исходило. Все, что окружало дона Альфонсо, было зыбким, туманным, нереальным.

Он думал: «Мне сорок лет, но я уже прожил свою жизнь. Мое прошлое – это то, что действительно живо для меня. Сегодняшний день подернут пыльным маревом, точно огромное поле сражения. И если когда-нибудь я одержу победу, она для меня тоже будет омрачена непроглядным маревом тоски. Другое дело, если бы я мог побеждать ради моего сына, ради моего Санчо, моего славного бастарда! Но кто знает, куда забросит судьба моего Санчо? Скорее всего, он окажется среди тех, для кого мир даже важнее, чем победа».

Тем временем погребальная процессия достигла своей цели.

У толедских евреев было три кладбища: два находились за пределами городских стен, а одно – в самой иудерии. На этом кладбище, маленьком и очень древнем, находились усыпальницы знатнейших еврейских семей, в том числе Ибн Эзров. Среди упокоившихся здесь Ибн Эзров были и такие, что вели свой род от потомка царя Давида: сей достойный потомок – гласили надписи на надгробных камнях – пришел на Иберийский полуостров вместе с Адонирамом, сборщиком податей у царя Соломона. Иные Ибн Эзры были купцами во времена римлян, иные – банкирами, сборщиками податей. Были среди них и такие, что жили в Толедо при готских королях, преследуемые и гонимые, и такие, что в мусульманские времена стали визирями, великими врачами и поэтами. На этом кладбище был похоронен и тот Ибн Эзра, который некогда построил кастильо, носивший благородное имя их семейства, и другой Ибн Эзра, дядя Иегуды, который отстоял для императора Альфонсо крепость Калатраву.

Именно на это кладбище и доставили тела усопших.

Люди, пришедшие попрощаться, стояли вплотную друг к другу – стояли так тесно, сообщает хронист, что по их плечам можно было бы пробежаться, как по земле.

На фамильном участке Ибн Эзров были вырыты две новые могилы. Туда-то и положили Иегуду ибн Эзру и дочь его Ракель, дабы они упокоились рядом со своими предками.

Прощающиеся омыли руки и изрекли слова благословения.

И дон Иосиф ибн Эзра, как ближайший родственник усопших, возгласил молитву скорбящего, которая начинается так: «Да возвеличится и святится великое имя Его…», а заканчивается она словами: «Творящий мир на высотах своих, Он да сотворит в милосердии своем мир нам и всему Израилю. И возгласите: амен!»

И тридцать дней в еврейских общинах по всему полуострову, а также в Провансе и во Франции творили сию молитву в память о доне Иегуде ибн Эзре, нашем господине и учителе, и о донье Ракели.

А по всей Кастилии, везде, где народу было побольше, – на базаре ли, в шинке ли, – хуглары, бродячие певцы, распевали романсы о короле доне Альфонсо и его горячей роковой любви к еврейке Фермозе. Глубоко в память народа проникли эти песни – и в будни, и в праздники, будь то за работой, будь то за едой, и даже на сон грядущий вся Кастилия пела, горланила, подпевала:

Так правит любовь слепая

Поступками всех людей.

Увидел король еврейку

И тотчас пленился ей.

Фермозой ее прозвали —

Красавицей, светом очей,

И в замке своем супругу

Забыл дон Альфонсо с ней[162].

Сам же дон Альфонсо больше ни разу не навестил владение Уэрта-дель-Рей.

Медленно дичали сады, медленно приходил в запустение дворец. Пошла трещинами и рухнула белая стена, окружавшая обширное поместье. Дольше всего держались массивные главные ворота, в которые некогда вошел барон Кастро с приспешниками, чтобы убить Ракель и ее отца.

Я и сам стоял перед этими воротами и видел почти стершуюся арабскую надпись, которой Галиана приветствовала гостя: «Алафиа – благословение и мир».

Послесловие автора[163]

Не одно десятилетие занимала меня история девушки Гадассы[164], которую великий царь персов Агасвер сделал своей царицей и которая, под именем Эсфири, спасла свой народ, евреев, от неминуемой гибели.

Маленький роман, рассказывающий о судьбе Гадассы, «Книга Эсфирь», – одна из тех книг Библии, которые впечатляют всех и понятны каждому. Автор превосходно усвоил искусство великих еврейских и арабских повествователей, он умело создает все нарастающее внешнее и внутреннее напряжение; развертывая интригу, он изобретает всё новые ошеломляющие повороты. К тому же он писал свою книгу в те времена, когда его народ избегнул страшных опасностей, он страдал и радовался вместе со своим народом, и этот патриотический подъем даже и сегодня передается читателю.

Во всяком случае, «Книга Эсфирь» глубоко затронула не только меня, но и многих других. Написанная больше двух тысяч лет назад, она все это время побуждала поэтов и писателей пересказывать сей роман, применяясь к событиям собственной эпохи. В те дни, когда я особенно остро переживал бедственное положение обоих народов, без союза которых я себя не мыслю, у меня не раз возникало желание рассказать историю царицы Эсфири по-новому, под углом зрения, подсказанным живой современностью.

Особенно захватывающим делает маленький роман древнееврейского сочинителя один хитрый прием, раньше никем не использованный. Автор придает своим вымыслам правдоподобие, видимость чрезвычайной объективности, примеривая на себя