Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

Слепец не удивился и не выказал волнения.

– Я не узнал твоего голоса, – молвил он, – и не различаю в тебе ничего такого, что я мог бы опознать.

Альфонсо спросил его:

– Я обошелся с тобой несправедливо, Диего?

– Сам Господь повелел тебе сделать то, что ты сделал, – спокойно сказал слепец. – Но и сон, сморивший меня тогда, был ниспослан Господом. Аларкос стал местом сурового испытания для нас обоих – для тебя не менее, чем для меня. Победа, которую ты когда-то одержал под Аларкосом, внушила тебе дерзновенный замысел новой битвы. Для меня несчастье в конце концов обернулось благословением. Я обрел мир. – Без видимой связи с предыдущими словами он добавил: – Я слышал, крепости Аларкос больше нет.

Альфонсо сперва подумал, что этот человек, прикрываясь своей святостью, хочет посмеяться над ним. Однако слова, произнесенные слепцом, звучали на удивление бесстрастно. Можно было подумать, их произнес кто-то третий, взиравший на обоих откуда-то сверху. Нет, в этих словах не было умысла оскорбить Альфонсо.

– Я возносил молитвы, – сказал Диего, – чтобы и тебе, государь, несчастье пошло во благо. Дай-ка я на тебя посмотрю, – потребовал он, вытягивая вперед руки.

Альфонсо понял, чего он хочет, и подошел к нему вплотную, и слепец принялся ощупывать его лицо. Королю было не по себе, пока костлявые пальцы медленно двигались по его щекам, по лбу. Все в этом человеке было ему противно: наружность, речь, запах. Происходящее сейчас было для него, Альфонсо, большим испытанием. Что, если этот человек всего-навсего фигляр, ярмарочный паяц? Наконец Диего заговорил:

– Утешься. Господь даровал тебе силу смириться и ждать. Quien no cae, se no llevanta – кто не падает, тот и не поднимается. Быть может, придется очень долго ждать, но у тебя на это достанет сил.

Альфонсо проводил его до порога и предоставил заботам тех, кто его привел.

Настал тот день, когда назначено было вырыть тела Иегуды ибн Эзры и его дочери и снова предать их земле на кладбище в иудерии. День был теплый, какие случаются ранней осенью. Отгремела гроза, высоко вздымавшаяся твердыня Толедо темными очертаниями проступала в сплошной зеленовато-серой хмари.

Единоверцы обернули Иегуду и Ракель в белые саваны. Затем уложили их, согласно обычаю, в простые дощатые гробы, внутрь которых было насыпано по горстке тучной, черной крупичатой земли – земли Сиона. На Сионской земле покоилась теперь голова Иегуды, смелые помыслы которого были устремлены к вящей славе его народа, и голова Ракели, мечтавшей о мессии.

Все еврейские общины, какие существовали в Испании, прислали своих представителей, многие приехали из Прованса и Франции, а некоторые даже из германских земель.

Восемь самых именитых мужей толедской альхамы подняли гробы на плечи и двинулись по усыпанным гравием дорожкам Галианы, меж тенистых деревьев и цветочных клумб, к главным воротам. Там, под сводами, украшенными надписью «Алафиа – благословение и мир», уже дожидались другие, готовые принять у них ношу. Сии мужи опять-таки несли гробы недолго, скоро их сменили новые, ибо не было числа тем, кто домогался чести стать носильщиками на этих похоронах.

Вот так, передаваемые с плеча на плечо, гробы неспешно двигались по знойной дороге к Алькантаре – мосту через реку Тахо.

Короткий отрезок пути дон Беньямин был в числе тех, кто нес второй из гробов, гроб доньи Ракели. Ноша была легкая, но молодой человек с трудом передвигал ноги – на его душу и тело неимоверным грузом навалилась скорбь, глухая, беспросветная.

Он пытался побороть тьму силою мысли.

Размышлял о том, что шесть тысяч франкских беженцев, которых Иегуда, вопреки яростному сопротивлению недоброжелателей, впустил в страну, успели превратиться из наглых пришельцев в желанных сограждан. Все складывалось не так плохо, как ожидал он, Беньямин. Почти не веря своим глазам и ушам, наблюдал он, как дядюшка Эфраим отправился посланцем в Севилью, добился мирного договора и теперь всеми силами старался упрочить мир. Иегуда тратил силы не впустую, его дело живет дальше. И король не только не препятствует – он способствует этим усилиям. Но сколько же нужно было смертей и напастей, прежде чем сей упрямый рыцарь образумился. Да и надолго ли образумился?

Нельзя, чтобы его, Беньямина, неприязнь к королю приводила к погрешностям в суждениях. Король действительно изменился. Ракель достигла своей цели. Все произошло совсем как в сказке, которую она особенно любила. Волшебник вдохнул жизнь в глиняного истукана, но и сам поплатился за это жизнью.

С легкой ношей, с телом Ракели на плечах, дон Беньямин брел медленно, погруженный в размышления, ступая не в ногу с другими, мешая им нести гроб.

Итак, шесть тысяч человек могут жить спокойно и с пользой. Ничтожная цифра, если соизмерять с бесполезной смертью тысяч и тысяч, погубленных войнами последних десятилетий. Достигнутое кажется ничтожным: крупица мира, оберегаемая Эфраимом, крупица разума, посеянная в мозгу короля. Крошечная новая свеча в непроглядном мраке ночи. И все же эта новая свеча появилась, загорелась, и, если ему, Беньямину, станет страшно и горько, малый свет в ночи разгонит страх.

Беньямину с сотоварищами приспело время передать гроб новым носильщикам, дожидавшимся своей очереди. Теперь, когда на плечах не было ноши и не требовалось равнять шаг по другим, ноги Беньямина совсем отяжелели. Но он собрался с силами, он старался держаться прямо и все думал, думал. Горькая неотвязная мысль засела в мозгу: нам положено свершать труд, но свершить его нам не дано.

Похоронная процессия достигла границы города, моста через Тахо. Огромные ворота широко распахнулись, давая дорогу усопшим.

Дон Альфонсо распорядился, чтобы его эскривано, которого так плохо отблагодарил город Толедо, были оказаны самые великие почести. Толедцы охотно повиновались приказу. Дома завесили черными полотнищами. Вдоль улиц, обычно шумливых и пестрых, однообразными темными рядами стояли толпы народа, шум притих, разносился только смутный, глухой гул. На равных отрезках пути стояли навытяжку солдаты короля, и стяги с кастильским гербом понуро опускались, когда мимо проносили гробы. Люди обнажали головы, многие преклоняли колени, женщины и девушки громко плакали над участью Фермозы.

Узкими крутыми улочками продвигались гробы все выше и выше, к внутреннему городу. Путь был выбран не самый короткий: процессия завернула и на рыночную площадь, Сокодовер, чтобы как можно больше народу могло отдать последнюю дань усопшим.

У одного из верхних окон королевского замка, откуда можно было следить за ходом погребальной процессии, в одиночестве стоял дон Альфонсо.

Он думал: «Я даже не грущу. Я успокоился. Освободился от неистовых желаний. Я стал лучшим королем. Подобало бы радоваться хоть этому. Но радоваться я не