Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

важнейших источников дохода) в полном небрежении. Кастильский мараведи обесценился: за один арагонский мараведи приходится отдавать шесть кастильских. Чтобы земледельцы и ремесленники могли как-то сводить концы с концами, нужно снизить подати, даровать много новых прав. Эфраим входил в мельчайшие подробности. Стал предлагать, какие налоги и пошлины можно снизить, а какие и вовсе отменить. Он так и сыпал цифрами, все новыми цифрами.

Когда дон Иегуда заводил подобные разговоры, Альфонсо иногда воодушевлялся его красноречием, однако затем в душе вновь поднималась досада против всей этой нудной, прозаической тягомотины, недостойной короля, и, случалось, он грубо прерывал беседу. Однако теперь – пускай в речах Эфраима не было того одушевления и блеска, которыми отличался Иегуда, – дон Альфонсо все внимательней вникал в цепочку цифр, вытекавших одна из другой. Ему доставляла удовольствие та логика и четкость, с какой умел считать этот старый еврей. Альфонсо сам себе не хотел признаться, но как ни крути, а вся эта цифирь ему даже нравилась. Новые времена, конечно, унылы и неприглядны, однако нет ни малейшего смысла просто закрывать глаза – придется как-то приспосабливаться к этим новым временам. И до него многие монархи, даже столь славные и могущественные, как король Генрих, вынуждены были избрать этот путь. Что до него, Альфонсо, он дорого поплатился за прежнюю слепоту.

– Великая удача для нас, государь, – продолжал свои рассуждения и выкладки дон Эфраим, – что дон Иегуда, с твоего дозволения, поселил в Кастилии шесть тысяч франкских беженцев. Среди них есть и толковые люди, пригодные к тому, чтобы заменить тех твоих верных слуг, что пали в боях или сгинули невесть куда. Ты не можешь не признать, что дон Иегуда – да пребудет благословенна память праведника, – что он в свое время…

Король внезапно прервал Эфраима.

– Однажды я уже предлагал тебе управлять казной, – напомнил он. – Ты отказался. Вероятно, ты поступил правильно – в ту пору там и управлять было особенно нечем, да и к моему нраву трудно было приспособиться. Теперь денег в казне, пожалуй, еще меньше, зато я успел набраться ума, как ты, вероятно, уже заметил. И я во второй раз прошу тебя: будь моим альфакимом, а еще лучше – альфакимом майор.

Эфраим этого ожидал и боялся. Все в нем восставало против такого предложения. Публичные должности всегда отпугивали его, и он был уже стар, и ему хотелось провести отпущенные Богом дни тихо-мирно, посиживая дома, у теплого камелька, с немногими домочадцами, которые бы о нем заботились, и незаметно уйти из жизни. Все накипевшие обиды, вся ненависть к дону Альфонсо опять поднялись в душе. Это из-за его безмозглой рыцарской авантюры полегли в бою почти все воины, которых выставила альхама. У Ибн Эзры, своего верного слуги, сей король отнял и дочь, и сына и самого его не спас в минуту смертельной опасности. Теперь он надумал впрячь в свой воз его, Эфраима, а путь впереди – крутой и тяжкий.

– Ты оказываешь мне высокую честь, – ответил Эфраим. – Но переговоры в Севилье были долгие и изнурительные. Делами альхамы тоже необходимо заниматься, а я очень стар. Так что уволь меня, государь.

Альфонсо по-мальчишечьи надул губы, затем сказал:

– Но мне бы очень хотелось, чтобы на должности альфакима был еврей.

Слова прозвучали неловко, почти неуклюже, и все-таки в них слышалась искренность прежнего Альфонсо. Перед Эфраимом вдруг раскрылась душа этого человека. Он понял, что король хочет загладить свою вину перед покойным эскривано, что он готов, переломив себя, идти тем путем, который наметил Иегуда. Этот Альфонсо, опасливо и неуверенно, выбирает себе нового проводника. Для Эфраима такая должность будет, конечно, хлопотной, он заведомо испортит себе здоровье и сократит жизнь, стараясь продолжить то, что начал Иегуда. Но тут Эфраим, как наяву, увидел перед собой полные огня, настойчивые, насмешливые глаза Иегуды, услышал его гибкий, звучный голос, припомнил последнюю встречу с ним. Кто-то ведь должен взять протянутую этим христианским королем руку – грубую, неопрятную руку – и, напрягая все силы, вести его дальше по узкой, строгой стезе мира.

Эфраим зябко поеживался под многочисленными теплыми одежками. Он и в самом деле выглядел совсем старым, немощным. И произнес, с усилием выдавливая из себя каждое слово:

– Если такова твоя воля, государь, я попытаюсь привести в порядок дела казны.

– Благодарю тебя, – молвил дон Альфонсо. Затем он неуверенно, запинаясь, продолжил: – Есть и кое-что другое, о чем я хотел бы поговорить с тобой, дон Эфраим бар Абба. Я не всегда выказывал покойному эскривано такую благодарность, какой он заслуживал; мой дед награждал своего Ибн Эзру не в пример лучше. Меня угнетает, что и похорон-то настоящих не было: убитых закопали наскоро, в жалкую яму. Я не раз думал о том, чтобы устроить им достойное погребение, на мой взгляд приличествующее их сану. Однако, поразмыслив здраво, я решил: лучше будет, если вы, по вашему обычаю и с вашими почестями, похороните моего покойного эскривано, а также донью Ракель, его дочь, которая была так близка моему сердцу. Они – ваши; они до конца оставались в вашей вере. Буду тебе очень благодарен, если устроишь для них такие похороны, какие они сами пожелали бы себе.

– Ты опередил мою просьбу, государь, – ответил дон Эфраим. – Я обо всем позабочусь. Однако яви еще одну милость: изволь подождать с погребением, пока я не оповещу всех тех, кто хотел бы воздать последние почести дону Иегуде ибн Эзре.

Вскоре после заключения мира донья Беренгария родила на свет сына. Сего младенца, будущего короля Арагона и Кастилии, окрестили Фернаном. Крестины справляли с большой пышностью, все пятеро христианских монархов полуострова собрались по этому случаю в Сарагосе.

За пиршественным столом Альфонсо и Леонор восседали рядом, в высоких креслах. Донья Леонор была прекрасна и любезна, как подобает истинной даме, и по-прежнему высокомерна. Как велели законы куртуазии, она обменялась с супругом множеством учтивых слов.

В тот день Альфонсо по справедливости мог чувствовать себя владыкой из владык, он был преисполнен сознанием своего достоинства, своей высокой чести. Подумать только, всего год назад поля его страны топтали неверные, а сам он был осажден в своей столице! В ту пору он сгорал от стыда, вспоминая Ричарда Английского. Тот на деле оправдал свои громкие прозвища – miles christianus, гроза мусульман, Мелек Рик. Он овладел неприступной твердыней Акко, он в открытом бою одержал блестящую победу над войском султана Саладина. Но как же переменилось все с тех пор! Огромные потери крестового воинства были считай что напрасными: в конце концов заключили