Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

есть хорошего. Вы поняли, что в наш век важны не столько рыцари, сколько образованные и умелые люди: зодчие, оружейники, механики, мастера, поднаторевшие в ремеслах и художествах, опытные земледельцы. Вы молоды, вы на подъеме, и скоро вы догоните и перегоните нас. Пускай вы потеряли пятьсот тысяч рыцарей, но все-таки не вы оказались в роли побежденных. – Слабый голос Мусы зазвучал громче. Тихими, мудрыми, чуть насмешливыми очами поглядывал он на друга. Тот молчал. И не без удовольствия признавал свое поражение в споре.

Подобные споры возникали между ними еще не раз, причем Родриг, к собственному удивлению, утверждал, что неверные одержали победу, а Муса сомневался в прочности триумфа мусульман.

Однако чем дольше размышлял Родриг над доводами друга, тем убедительнее они ему казались, тем бóльшую внушали доверенность к будущему. Он чувствовал себя помолодевшим, обновленным. Его уже не мучили слова из Послания апостола Павла к коринфянам, где апостол противопоставляет «немудрое Божие» премудрости мудрых. Зато в нем ликующе звучали другие слова апостола: «Древнее прошло, теперь все новое»[159]. Вместо прежней слепой веры, воспарявшей в область блаженного экстаза, в нем поселилось смутное знание-предвкушение, день ото дня крепнущее чувство: некий смысл в мировой истории все-таки есть, несмотря ни на что. Он пока еще не способен был выразить это чувство в логически связных фразах. Да он и не стремился к ясности. Он был доволен и тем, что знал о смысле мировой истории столько же, сколько святой Августин знал о сути времени: «Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что это такое, но если ты меня спросишь – нет, не знаю».

Слова Мусы пускали все более глубокие корни в душе дона Родрига, он все горячее стремился стать разведчиком Божиим, отыскать линии смысла во всем происходящем.

И все-таки он не спешил снова браться за свою хронику. У него появились новые сомнения.

– Опасаюсь, – заявил он однажды другу, – что не столько желание услужить Господу влечет меня к сему труду, сколько писательское тщеславие.

В лице Мусы появилась хитринка. Он живо отыскал книгу под названием «Жизнь Блаженного Августина» и прочел канонику, что написал Посидий, ученик Августина, о последних днях жизни святого. Августин был в ту пору архиепископом города Гиппона, и город сей осадили вандалы. Из окон своего дворца Августин видел, как пылает карфагенская земля. Старец семидесяти шести лет, он был уже немощен и знал, что скоро умрет. Он неустанно заботился об осажденном городе и всей провинции, заполоненной врагами. И все же нашел время, чтобы напоследок перечитать свои многочисленные писания; он вносил поправки и изменения, желая, чтобы в гиппонской библиотеке остался свободный от ошибок экземпляр каждого из его трудов. Помимо того, он спешил закончить еще одну книгу – в ней он хотел опровергнуть писания еретика Юлиана[160]. «Августин, святейший из всех епископов, – сообщал Посидий, – умер в пятый день сентября месяца; даже лежа на смертном одре, он помышлял о том, как лучше отбить натиск вандалов, и работал над своим великим полемическим опусом против Юлиана-пелагианина».

Муса поднял глаза от книги и спросил с ухмылкой:

– Неужели, мой досточтимый друг, ты хочешь быть святее святого Августина? Испытуй сердце свое и реши сам: быть может, твои сомнения – не что иное, как благочестивое высокомерие?

Вечером того же дня Родриг, запасшись большой стопой драгоценной белой бумаги, медленно, с наслаждением вывел на первом листе: «Начинается хроника дел Испанских. Incipit chronicon rerum Hispanarum».

Муса же сказал с улыбкой:

– Ни один порок не укореняется так глубоко, как страсть марать бумагу.

Мирный договор, который привез дон Эфраим, был лучше, чем ожидалось. Однако Эфраим не добился – а возможно, и не очень добивался, – чтобы перемирие продлилось менее двенадцати лет.

Выслушав его обстоятельный отчет, дон Альфонсо молвил:

– Я сознаю, что должен быть тебе благодарен. Я и в самом деле благодарен. Я соберу своих грандов, и пусть они присутствуют при том, как ты возвратишь мне перчатку – знак исполненного поручения.

Дон Эфраим возразил чуть ли не с испугом:

– Такой блеск мне, думаю, не пристал. Да и у толедской альхамы после такой церемонии появится больше завистников, чем друзей.

Слегка прищурившись, Альфонсо спросил, уверен ли Эфраим в том, что для восстановления хозяйства потребуется целых двенадцать лет.

Эфраим был глубоко раздосадован. Ведь он заблаговременно, со всей настойчивостью убеждал короля, что нужно будет терпеливо сносить долгие годы мира. Только на таком условии он, Эфраим, и согласился взять на себя тяжелую обязанность посредника. А тут, видите ли, дон Альфонсо, едва успев заключить договор, уже подумывает о том, как бы его нарушить.

– Состояние твоего королевства, государь, столь плачевно, что тебе, пожалуй, придется смирять свое сердце дольше чем двенадцать лет, – сухо ответил Эфраим. – Я не доживу до твоего нового похода, да и ты сам будешь к тому времени уже немолод.

Дон Альфонсо выглядел раздраженным и молчал. Эфраим счел нужным еще раз его остеречь:

– Свыкнись с этой мыслью, государь. Дон Иегуда немало потрудился тебе на благо. Он наладил связи, которые сохранились даже теперь, после постигшего нас поражения. Он показал всему миру, что в твоей Кастилии есть отличные возможности для будущего развития, он упрочил твой кредит. Но ежели желаешь извлечь пользу из его усилий, тебе необходимо придерживаться намеченного им плана, а дон Иегуда созидал ради мира. Постарайся в ближайшие годы поменьше думать о своих рыцарях и баронах, которые только разоряют страну, побольше думай о своих горожанах и земледельцах, о правах своих городов. Предоставь им привилегии, фуэрос, помоги им выстоять в борьбе с твоими грандами.

Дон Альфонсо слушал его с неприятным чувством, однако с пониманием. Мир рыцарства – родной для него, Альфонсо. Правда короля – совсем иная, нежели у старого еврея-банкира. Выражением его, Альфонсо, жизненной мудрости служат песни Бертрана. Однако этот Эфраим, пожалуй, прав, и если он, Альфонсо, хочет через двенадцать лет начать более удачную войну, с его стороны пока что будет разумнее потакать желаниям низших из его подданных. Нужно дать вилланам – горожанам и хлебопашцам – место у себя в совете; нужно налагать взыскания на рыцаря, если тот изобьет своего крестьянина или разбойничьим образом отберет у горожанина кошелку. В какой скучный, убогий мирок преобразится его Кастилия! И этой Кастилией ему придется править.

Дон Эфраим тем временем сетовал на разруху в хозяйстве. Разработка копей прекратилась, из суконных мануфактур, отлично налаженных доном Иегудой, многие разрушены, а иные сильно повреждены, стада угнаны, овцеводство (до войны оно было одним из