У медуз нет ушей - Адель Розенфельд

Анна подмигнула мне, взяла за руку и потащила в комнату. Тома поцеловал меня и, видимо, что-то сказал, — я предположила это по запаху кориандра из его рта, ведь голоса я не услышала. Со сдавленным от накатившей тревоги горлом я ответила «привет» и принялась болтать, монополизируя пространство, лишь бы не пришлось слушать самой. Я рассказала о бесконечной фиксации нашей жизни в разных учреждениях: от роддома до школы, от больницы до налоговой, объяснила, как важно срочно оцифровать архивные документы, потому что из-за лигнина — вещества, содержащегося в древесине, — бумага желтеет, коричневеет и рассыпается. В завершение своего монолога я поведала о том, что во время военных конфликтов архивы часто становились целями завоевателей: Наполеон вывез бумаги Папского Престола, Гитлер забирал архивы у своих врагов, а Сталин — у нацистов.

Тут заговорил Тома. Он был выбрит, хотя сквозь кожу уже пробивалась черная щетина. Игривых складочек вокруг его губ в прошлый раз я не заметила. Мне было не по себе оттого, что я его не слышала, все мое существо превратилось в звуконепроницаемый кокон. Чтобы не попасть впросак, я стала всматриваться в его глаза, и они выглядели как-то странно. Вот что диссонировало: его огромные серые глаза сохранили тот неопределенный оттенок вечернего грозового неба, с каким рождаются младенцы. Тома говорил, а я наблюдала, как уверенно он держится; похоже, он мог быстро освоиться в любой ситуации. Я пыталась понять, что же придавало ему особенный вид. Мне казалось, что размахивающий своими мускулистыми руками Тома вот-вот взлетит, была в нем какая-то отстраненность, словно в этом сильном мужском теле пряталась птица. Думаю, мне нравилось, что он выглядел невероятно нормальным и в то же время мог в любой момент подпрыгнуть и улететь отсюда.

Таких легких моментов, когда на тебя не обрушивают никаких вопросов, у меня сроду не бывало. Мы будто внезапно очутились среди яркого света, среди бела дня, посреди недели.

Но вдруг Тома как-то по-особому поджал губы, — у некоторых людей с похожим типом губ это означает знак вопроса в конце сказанного предложения. За меня ответила Анна, она пояснила, что нет, я не работаю в архиве, но в мои обязанности входит оцифровывание документов для Национального архива, иначе у них будет завал.

Вот уж где абсолютно точно не было никакого завала, так это внутри Тома. Его голос достаточно низкого тембра как будто нагнетался мехами, слова то и дело прокладывали себе путь наверх, поднимаясь к горлу и невидимками выдуваясь оттуда.

Анна отправилась на кухню что-нибудь сварганить, оставив нас с Тома в некотором замешательстве. Думаю, до моего прихода она предупредила его насчет меня, потому что двигаться он стал неторопливо и плавно, как астронавт в космосе. Наши жесты стали зависать, даже его моргание и то замедлилось. На середине век ресницы у него были длиннее, чем по краям, и образовывали клинышек, напоминающий птичий клюв.

Эта невесомость нас сближала, как и ночь любви, проведенная в том доме у конечной станции электрички. Невидимая нить, спряденная из ласк, которые всплывали в воспоминаниях, заставляла наши глаза улыбаться. Эта натянутая нить подталкивала нас предаться желанию, но постепенно слабела в преддверии неминуемого возвращения Анны, в результате пленка воспоминаний смоталась обратно, серые глаза Тома мигнули в последний раз, как бы предвещая, на манер затемнения кинокадра, переход к новой сцене.

Анна принесла закуски и стала говорить о разных манипуляциях, которые проводят при разведении животных и птиц, вернее, о том, как было бы хорошо вообще не прибегать ни к чему подобному. Так за столом с колбасками и кетчупом возникла насущная тема: промышленное животноводство. В последнее время этот вопрос настолько волновал Анну, что я подумывала, уж не мастурбирует ли она, просматривая видео с гуляющими по двору цыплятами.

Было здорово, что все звуковое пространство теперь заняла Анна, и мне удавалось улавливать «нет», «да», «это правда», которые произносил Тома, я даже умудрилась распознать его «решительно так». И еще я подмечала его интонации, нотки его голоса, которые мало-помалу начинали пробиваться. В тиши тесной гостиной слова рикошетили от белых диванных подушек и пусть с трудом, но все же попадали в мои уши.

Мое доверие к Тома стало своеобразным каналом, водосточным желобом, по которому тек его низкий голос. Иногда он реагировал без слов, и модуляции, вибрирования в его горле напоминали какой-то духовой инструмент.

Я слушала мягкий, чудной голос Анны:

— Каждый предмет надо считать одушевленным, и тогда все вновь обретет смысл, неизбежно. — Анна обожала делать акцент на наречиях, а еще любила вставлять пояснения, предваряя их всякими note bene или confer, которые в ее устах звучали невнятными междометиями.

Когда Анна протянула мне чашку с японским чаем — солоноватую жидкость, на поверхности которой плавали какие-то похожие на личинок субстанции, я сказала, что в этом чае полно червячков. Анна с Тома издали кудахтанье, называемое смехом. Вслед за ними заулыбалась и я. Они посмотрели на меня, как на ребенка: «Нет, это воздушный рис».

Я нередко ловила на себе подобные участливые взгляды, когда, округлив глаза, следила за пинг-понгом какого-нибудь разговора. Потом в этих взглядах, как правило, появлялось легкое беспокойство и желание узнать у других присутствующих, не иностранка ли я.

30

Так и есть. Я была иностранкой. Оторванной от родного языка. Одно время Анна сыпала направо и налево словечками вроде arrivederci, baci, tutto bene (до свидания, целую, все хорошо), демонстрируя свою любовь к Италии. У нее были кое-какие итальянские корни по материнской линии и оставались кое-какие знания от языковых курсов, — думаю, Италия представлялась ей залитой солнцем страной, с изнуренными жарой деревеньками, где слышатся долгие стенания плакальщиц, — приложив руку к груди, она говорила мне: «Я скучаю по Италии»; я же с уверенностью могу утверждать, что скучаю по французскому языку.

Мне не дано было узнать, насколько это приятно — погрузиться в стрекот толпы, где все говорят на родном тебе языке, уверенно чувствовать себя в окружении незнакомых людей. Французская речь, звучащая среди уличной суеты, напоминала мне скорее куриный гвалт на птицефабрике. В детстве я, еще не оперившаяся, вероятно, была совсем уж беззащитной, дрожала в гуще цыплят, что-то лепечущих, пускающих слюни, разбивающих