Пассажиры империала - Луи Арагон

В «Ласточках» были и другие завсегдатаи. Тоже образованные, приличные господа. Люди уже в годах. Но это было совсем не то. Их частые посещения объяснялись очень просто. Вполне понятно было, зачем они приходили… Относительно же господина Пьера об этом не стоило и говорить. И потом, у него сквозила во всём такая благородная грусть. Дору Тавернье долго мучил один вопрос. Всё он вертелся у неё на языке. Около четырёх часов дня она обязательно обдумывала, как его задать, подбирала слова. Конечно, не так-то уж хитро было спросить об этом, но она всё не решалась: «Послушайте, мосье Пьер, как же это у вас началось?» …Или сказать ему: «Как же это у вас появилась привычка заходить сюда?» Или же: «Прежде чем стать нашим постоянным гостем, вы посещали другое заведение?» Она хорошо знала, что нет, — не посещал, он сам ей это сказал, но, может быть, такой вопрос послужил бы толчком, и полились бы признания относительно всего, что смущало госпожу Тавернье. Разве вначале ей не приходила мысль, что он приходит в «Ласточки» ради неё? Но через три-четыре года в таком предположении уже не могло быть ни на грош вероятности.

С господином Пьером нужно было только набраться терпения. В один прекрасный день он сам заговорил о том, что так интересовало Дору Тавернье. По какому поводу заговорил? Это не имеет значения.

— Знаете, мадам Тавернье, меня иной раз самого удивляет, что я так привык бывать у вас. Право, удивляет. И не думайте, пожалуйста, что я лицемерю. В таком месте не к чему лицемерить. Но что поделаешь, удивляюсь, — и потому удивляюсь, что прежде я хорошо себя знал. Заметьте, ежедневные посещения таких мест не требуют особых объяснений. А между тем, — нет! Есть тут что-то странное. Не для вас, разумеется. Но для меня.

Госпоже Тавернье хотелось сказать, что нет, она тоже находит это странным. Но она не решилась. И пока что на сём остановились. Но через некоторое время, как это нередко у него бывало, он возобновил разговор с того самого места, на котором прервал его:

— Я иногда спрашиваю себя, что подумал бы обо мне тот молодой человек, каким я был когда-то… Да, что бы он подумал, увидев меня здесь?.. Вопрос глупейший, мадам Тавернье, но представьте, меня он беспокоит. Молодые люди не могут понять некоторых вещей. Видите ли, пока не почувствуешь, что порыв, который толкнул тебя на тот или иной путь, завёл тебя в безвыходный тупик…

Он задумался, потом поднял палец, с длинной и глубокой вмятиной вместо ногтя, и воскликнул с некоторой напыщенностью: «Grande mortalis aevi spatium!» 22

Лишь через несколько месяцев он сказал об этом нечто более определённое и ясное.

IX

Жюль Тавернье повесил пиджак на спинку стульчика в стиле Людовика XV и расстегнул жилет. По закрытым ставням барабанил дождь. Газовый камин действовал плохо и кашлял как чахоточный.

— Вода в трубах скопилась, — заметила госпожа Тавернье, она уже сняла с себя юбку и чехол персикового цвета, расшнуровала корсет и, усевшись на жёлтый мягкий пуф, принялась расстёгивать высокие ботинки.

Хозяйская спальня, оклеенная обоями с веночками из роз, отличалась от других комнат «Ласточек» лишь изобилием безделушек и разношёрстной мебелью. Основу обстановки составлял разрозненный позолоченный гарнитур для гостиной, к которому присоединили разрозненный гарнитур спальни чёрного дерева с мягкими диванчиками и креслами, — госпожа Тавернье обзавелась им двадцать пять лет назад, когда она звалась Дора д’Аннеси; на камине стояли часы с бронзовой скромно декольтированной дамой, погрузившейся в чтение, а по обе стороны часов — канделябры, которые держали два бронзовых пажа с соколом на плече.

Жюль Тавернье пригладил тремя пальцами свои густые чёрные усы, представлявшие весьма эффектный контраст с седеющими волосами. Он был ещё крепкий мужчина и ни за что не стал бы жить с этой старой сводней, не будь патент на публичный дом выправлен на её имя. Она это прекрасно знала, мерзавка, и, поджимая свои тонкие губы, смотрела на сожителя взглядом собственницы. Жюль уныло вздохнул и снял с двухспальной кровати пушистое плюшевое покрывало.

Дора была теперь не очень-то аппетитна: грудь вверху иссохла, прилипает к костям, а пониже обвисла двумя большими плоскими мешками, живот такой чудной, не говоря уж о задней части. Старая ведьма, чего там! Конечно, господин Тавернье не лишал себя развлечений, но, разумеется, искал их не в собственном заведении: надо соблюдать правила. А с хозяйкой он не обязан любезничать, это уж извините! От него требуется только одно: к двум часам ночи возвращаться домой и дрыхнуть бок о бок с этой драной кошкой, которая кое-как смывает с физиономии румяна и белила, снимает с почти лысой головы накладные кудряшки и вешает их на бронзовую статуэтку дамы, увлечённой чтением, а вставные зубы кладёт в опоганенный таким употреблением стакан с красной каёмкой. Что ж делать, приходится терпеть; каждый добывает себе на жизнь как умеет. Теперь уж он в таких годах, что молоденькие потаскушки не станут на него работать. Впрочем, силы у него ещё достаточно, чтобы задать трёпку пьяному наскандалившему гостю.

Дора сняла с распухших старческих ног чёрные чулки. Потом, подняв голову, одобрительно поглядела на мускулы своего компаньона. Она хорошо видела, что Жюль весьма поблёк, но готова была удовлетвориться и таким сожителем, потому что насмотрелась на несчастных содержательниц публичных домов, которые сходились с молодыми вышибалами, — это всегда кончалось плохо. Красавцы удирали, обчистив кассу, или же заводили шашни с обитательницами своего заведения.

— Закрой газ, Жюль, — сказала госпожа Тавернье. — А то шипит, кряхтит, просто всю душу вымотал! А шампанское всё ещё не привезли. Сколько раз я тебе говорила: потребуй. Пусть все ящики доставят.

— Потребуем, потребуем, не хнычь, пожалуйста. Ты бы лучше последила за Эрминой. По-моему, она мошенничает, когда сдаёт тебе выручку. Лопни мои глаза, если вру.

— Эрмина? Очень может быть. Эта долговязая и солжёт — не дорого возьмёт… А почему ты так говоришь? Что-нибудь заметил?

— У неё сегодня было три гостя, а сколько денег она тебе сдала?

— Ладно. Я набавлю цену на пеньюар, на который она зарится, знаешь, тот сиреневый с кружевами… Закрой же газ, говорят тебе. Теперь уж он не кряхтит, а кашляет. Будто коклюш у него…

Воздух в комнате был как всегда довольно спёртый, и Жюль посмотрел на окно, — не отворить ли? Нет, на дворе дождь, а сырость очень вредна при застарелом ревматизме. У него иной раз так ломило ногу, что просто терпенья нет.