Пассажиры империала - Луи Арагон

В другом конце комнаты Андре и Мадо, сидевшие по бокам подвыпившего моряка, сравнивали, у кого из них лучше грудь, и господин Пьер рассеянно следил за этой сценой. После ухода Жюля наступило молчание. Люлю, Эрмина и Сюзанна, облокотившись на стойку в баре, о чём-то беседовали между собой, остальные работали. Госпожа Тавернье сказала спокойно, как будто никто и не прерывал их беседы:

— Разумеется, бандажи есть на всякие цены, но за удобный бандаж, который хорошо держит, надо, понятно, отдать большие деньги. Я вот видела такие на Севастопольском бульваре! Там в витрине бандажи надеты на позолоченные статуи… Магазин со всякими медалями, — это они премии получили на выставках в Нью-Йорке и где-то ещё, не помню уж где… специально для грыжи…

Размышления госпожи Тавернье были прерваны заливчатым смехом Мадо. Господин Пьер с удовольствием отхлебнул пива из своей кружки и тыльной стороной руки стряхнул пену с усов. Немножко откинувшись на спинку стула, прищурил глаза.

— Дело не только в цене, дорогая моя, — произнёс он, — и вдруг позабыл, что собирался сказать, — так его поразила одна особенность в рассуждениях Доры, которой он сперва не заметил.

— Как мило с вашей стороны, что вы рассматриваете данный вопрос именно с такой точки зрения. Вы хотите ободрить меня, — я это отлично вижу. Вот, в сущности, почему мужчина моих лет чувствует себя как дома у вас в «Ласточках». Здесь к моим недугам относятся снисходительно. На них и внимания не обращают. Ну вот эта Мадо… Когда я был с ней… она меня даже не спросила, что это у тебя такое? Во-первых, им на всё наплевать. Они столько всего насмотрелись! Ещё и похуже видали, — скажу без хвастовства. Мадо мне сказала: «А ну покажи, прыгает эта штука, когда ты кашляешь, или нет?» И тотчас же с большим тактом объяснила мне, что у неё был гость, совсем молоденький и хорошенький студент-медик, у которого грыжа спускалась в мошонку… Сразу я почувствовал себя помолодевшим, и даже моя грыжа как будто стала невинной игрой… Ну вроде фантиков… Да разве я найду где-нибудь ещё такое добросердечие, как у этих девиц? Верно, мадам Тавернье? Кой чёрт!

Дора ничего не ответила. Сделав выводы из приведённого примера, она сожалела, зачем не сообщила, что статуи на Севастопольском бульваре все изображали великолепных мужчин, настоящих атлетов. А на Мадо она поглядывала с каким-то странным и сложным чувством. Ведь прошло уже два месяца с тех пор как господин Пьер был в спальне у Мадо, а он всё ещё говорит об этом.

На другой день и ещё несколько дней подряд она всё искала в газетах объявления, рекламирующие бандажи, употребляемые при грыжах. Ведь бывает порой, что у нас возникает интерес к какой-нибудь стране, о которой мы прежде никогда и не думали. Представьте себе, что где-то в Гонолулу уже четвёртый месяц живёт племянник вашей давнишней знакомой. Тотчас же у вас появляется такое чувство, словно это отчасти касается вас, и вы ищете в географических атласах Гонолулу. Как-то утром Дора Тавернье даже отправилась на Севастопольский бульвар и с интересом рассматривала в витрине Аполлона Бельведерского и Дискобола, на которых были надеты специальные кожаные пояса. Дискобол напоминал любовника, который был у неё около 1890 года, — она носила ему передачи в тюрьму Френ, куда его посадили за поножовщину. Его звали Альфред, помнится даже Альфред Ренар… Только у Альфреда не было грыжи. И расширения вен не было.

X

Из низкого и чёрного сводчатого прохода под воротами никогда не убирали мусорных ящиков, только днём оттаскивали их в угол, а вечером немножко выдвигали, как будто нарочно для того, чтобы люди натыкались на них. Нередко бывало, что из ящиков выскакивали крысы и, бросившись на улицу, исчезали в сточной трубе. В проходе несло застарелым запахом стирки и кухонным чадом. А двор, какой-то несуразный, казался дном тёмного колодца с неровными стенками; солнце даже летом не проникало в него ниже третьего этажа. К дому прилепилась застеклённая будка, в которой стёкла изнутри были затянуты пёстрыми ситцевыми занавесками как раз над водопроводным краном; кран всегда был плохо привёрнут, и постоянно из него сочилась вода, стекая между сырыми рассевшимися булыжниками. В будке помещалась привратница дома номер девять; «Ласточки», хотя у них чёрная лестница выходила на тот же двор, значились под номером одиннадцать. Полукруглый выступ этого корпуса выдавался во двор как раз напротив привратницкой: в этой ротонде находилась кухня «Ласточек» с грязными окнами, распространявшая по двору дым и запах подгорелого сала. Проход, остававшийся между выступом дома номер одиннадцать и привратницкой, вёл на задний двор площадью в девять квадратных метров: туда выходили две двери и одно окно. Одна дверь называлась «подъездом номер два» (подъезд номер один находился под воротами); вторая дверь принадлежала квартире, которую занимало семейство Мере. Окно должно было пропускать свет и воздух для означенного семейства. В теории, как говорится. Квартира состояла из прихожей и единственной комнаты. Прихожая была таких размеров, что если бы входную и внутреннюю двери открыть одновременно, они обязательно стукнулись бы друг о друга. Поэтому наружную дверь постоянно держали отворённой. А в комнате помещались следующие лица: Эжен Мере, рабочий обувной фабрики, коротконогий великан с каштановой шевелюрой, с маленькими-маленькими глазками, как будто проколотыми булавкой; его жена Эмили, которая совсем недавно была прехорошенькой женщиной, и пятеро детей, из коих младшего мать ещё кормила грудью. Сколько же нужно было терпения и изобретательности, чтобы разрешить проблему размещения всех обитателей этой комнаты, учитывая то обстоятельство, что ни один из них не умел ходить по потолку!

Мебель была тут лишь строго необходимая: кровать, на которой спали родители и грудной младенец; дряхлый ухабистый диван зелёного цвета, со спинкой, изогнутой по краю подобно витым скобкам; одной ножки не хватало, но Эжен Мере заменил её чугунной чушкой, найденной на улице, и для прочности воткнул её в одну из многочисленных дыр, имевшихся в полу. На этом диване спали «валетом» двое мальчиков, угощая друг друга пинками. Двух дочек укладывали спать в большой ящик, на тюфяк, сделанный из холста и старых газет, — произведение Эжена. Днём ящик переворачивали вверх дном, и получался стол; стульев не было, сидели на кровати и выцветшем зелёном диване, не раз промоченном ребятишками. Какие там стулья — и без того негде повернуться! Лишь только начинался день, Эмили с младшими детишками переселялась в прихожую, где стоял почти целый чёрный стул с плетёным сиденьем, и на задний двор, где сразу становилось тесно,