Пассажиры империала - Луи Арагон

когда какой-нибудь человек проходил по нему, отыскивая подъезд номер два. Двое старших — девочка и мальчик — с самого утра удирали на улицу потолкаться среди какого-нибудь сборища. Отец уходил на работу или искать работы. Из дымовых труб во двор падала сажа, в горле першило от дыма, когда его сбивал ветер. На чёрных и сырых липких стенах дети чертили гвоздём загадочные рисунки или длинные волнистые линии. С одной стороны двора — между кухней «Ласточек» и окном семейства Мере — стена высотой доходила только до второго этажа, а сверху на ней была решётка (в играх она изображала тюрьму). Стена с решёткой отделяла двор дома номер девять — одиннадцать от двора дома номер тринадцать. По чьей-то фантазии на этой ограде немного выше человеческого роста была приделана бронзовая голова фавна с выпученными глазами и в венке из виноградных гроздьев, в зубах фавн держал позеленевшее кольцо. Говорили, что к этому кольцу в давние времена привязывали лошадей. Но что за дьявол, где же стояли привязанные лошади, когда в этом закутке малым ребятам и то негде было поиграть в пятнашки.

Эмили теперь уж не задавалась таким вопросом. Из пятерых её детей четверо родились в этих стенах. Старшей девочке исполнилось восемь лет; между вторым ребёнком, семилетним Гастоном, и остальным выводком был некоторый промежуток, объясняющийся тем, что в то время Эжен отбывал воинскую повинность. Вначале, даже если бы и можно было, влюблённые супруги, которым только ещё шёл тогда двадцатый год, не стремились бы расстаться с этой крысиной норой, где они нашли себе пристанище со своим первенцем: во всём мире они видели только друг друга, и оба лишь смеялись над соседством борделя, из которого разносился по всему двору кухонный чад, да иногда слышались пьяные голоса, оравшие песню.

По вечерам можно было пользоваться газовым освещением. Но только в те дни, когда Эжен имел работу, супруги позволяли себе такой расход — платить за газовый рожок, в котором язычки пламени прыгают во все стороны, а дети, наглотавшись этого газа, начинают кашлять; да ещё то плохо, что летом от него в комнате делается слишком жарко, — правда, в зимнее время тепло — вовсе не лишняя роскошь. Поскольку у Эжена Мере редко бывала работа, то вместо газа зажигали керосиновую лампу или свечку, которую разрезали на куски, чтобы не поддаться соблазну и не сжечь её всю сразу, если в лампе выгорит керосин. Резервуар у лампы был стеклянный, витой, а фитиль её доставлял много неприятностей, — лампа постоянно коптила. То и дело приходилось снимать стекло и головной шпилькой подправлять фитиль. На подоконнике стояла маленькая керосинка, на ней производили всю стряпню, отравляя в комнате воздух. Колбаса и консервы считались в семействе Мере большой роскошью. Каждый день роскошествовать нельзя, — холодный обед обходится дорого. Для трёх постелей имелось три тёплых одеяла. И больше ничего. Простыни давно уже были использованы для всяких других нужд. У родителей было ещё розовое пикейное покрывало, которое время от времени, когда в доме имелось мыло, стирали во дворе под краном, у стены застеклённой будки, несмотря на крики привратницы. Пока шла стирка, малыши плескались в голубоватых ручейках мыльной воды, растекавшихся по двору. Эмили перебранивалась со старухой привратницей, которая, открыв у себя окно, давала волю своим нервам и просто чернела от злобы из-за того, что ревматизм приковывал её к стулу. Одиннадцать месяцев в году она страдала от ревматизма. Где-нибудь в другом месте такую старую бессильную клячу, такую грязнулю и бездельницу давно бы уж выставили бы. Но кто согласился бы терпеть соседство «Ласточек»? Вот она и торчала здесь безвыходно целых тридцать пять лет. Если она не была в ссоре с Эмили, та делала за неё всю работу, мыла лестницы, даже когда бывала беременна. Тут уж спорить не приходится, надо помогать друг другу.

Злющая старуха привратница была не так уж мала ростом, телом довольно тучная, рыхлая, с безобразной и смешной физиономией. Руки её изуродовал ревматизм, на толстых опухших ногах с узлами вздутых вен образовались язвы, которые то затягивались, то опять раскрывались, — чуть не на глазах. Она очень любила рассказывать о днях своей молодости, когда она «имела своё дело», попросту говоря, сидела на каком-нибудь рынке под большущим зонтом и торговала всякой мелкой галантереей. Мясники и зеленщики ухаживали за ней. На рынке она и познакомилась со своим покойным мужем, портрет которого всегда висел в её каморке и до того закоптился, что видны были только его усы, но зато какие усы! Старуха рассказывала Эмили всякие выдающиеся случаи из той далёкой, невозвратимой поры, когда она «имела своё дело». Ах какое было замечательное время, какие люди! Теперь уж таких не найдёшь! Кто бы мог подумать, что ей придётся доживать свой век в этакой мерзкой норе, да с этакими страшными ногами, а кругом вонь, крысы, да ещё вечно её беспокоит это проклятущее семейство…

— Ну уж оставьте, оставьте, — говорила Эмили Мере. — Нечего вам жаловаться на наше семейство, мадам Бюзлен… Вы хоть вспомните, кто за вас лестницы моет…

Тогда Бюзлен, широко разевая рот с чёрными корешками зубов, кричала, что будь ещё на небе бог и пресвятая дева, а на земле справедливость, не посмела бы какая-то Эмили Мере оскорблять почтенных людей и хвастаться, что она в кои-то веки помогает безногой старухе вымыть лестницу. А ведь у неё, у несчастной старухи, было когда-то «своё дело». Уж лучше бы молчала эта самая Эмили Мере. Кто она такая? Просто бесстыдница, вот и всё. Молодая, здоровая бабёнка, а живёт в таком доме, терпит соседство с борделем. Тут уж Эмили не выдерживала и, раскипятившись, тоже начинала кричать, что госпожа Бюзлен у неё в печёнках сидит. Ведь она знает, прекрасно знает, противная старуха, что если бы они с мужем могли рассчитаться за квартиру, их бы давным-давно и след простыл, а живут они здесь только потому, что домовладелец не прижимает их насчёт долга — ведь рядом бордель, и если семейство Мере съедет с квартиры, хозяину не найти таких простаков или несчастную голытьбу, которые согласятся здесь поселиться.

Сверху, из окна, где красовался цветочный горшок без цветка, на головы собеседниц обрушивался окрик: «Эй вы там! Заткнитесь!» Кричал Кодрон или Дюмениль. Кодрон был резчик по металлу, а Дюмениль вкупе с женой и дочерью низал бисер для могильных венков. Всё это были люди немолодые, уже испортившие себе глаза кропотливой работой, характером горячие, вспыльчивые и глубоко уязвлённые соседством «Ласточек».

И всё же Эмили Мере любила послушать старуху Бюзлен, когда та принималась