Пассажиры империала - Луи Арагон

рассказывать, каковы были прежде порядки и обычаи, как жили люди в те времена, когда у госпожи Бюзлен было «своё дело». Эмили посмеивалась, но слушала. Ведь послушаешь такие рассказы, будто сама побываешь и в предместьях Парижа и в пригородах, вплоть до самого департамента Сены и Уазы. А то что? Всё дома да дома… Только сбегаешь в бакалейную купить что-нибудь, да за молоком в молочную, да иногда съездишь ранним утром на Центральный рынок, где можно купить зелень со скидкой. Старуха Бюзлен рассказывала, какие прежде были цены, — до того, как началась нынешняя сумасшедшая дороговизна. Ну вот, например, шнурки для ботинок. А пуговицы? Отличные кокосовые пуговицы, — чуть не даром. Сорт «корозо». Эмили задумчиво повторяла: «Корозо». Странное слово. Никогда раньше не слыхала. Корозо. В нём есть что-то необыкновенное, навевающее мечты, как иные весенние вечера. Корозо. Слово это частенько повторялось в рассказах старухи.

А ещё она рассказывала о бойких бродячих торговцах, промышлявших своим товаром вразнос. Уж о них-то она готова была говорить без конца. В этих рассказах расцветала вся романтика, вся поэзия её молодости. Эмили подозревала, что госпожа Бюзлен питала слабость к одному из таких молодцов, торговавшему в Жантильи, — о нём старуха рассказывала много раз. Она дружила с ним ещё до знакомства с Бюзленом. И Бюзлен так ничего об этом и не узнал, несмотря на свои грозные усы. До самой смерти ничего не ведал. Его жена ещё и до сих пор тайком посмеивалась над этим, пока боли в суставах не напоминали ей о супружеском достоинстве.

Мать слушала увлекательные повествования, а дочка, трёхлетняя Ненетта, сидела во дворе на низенькой скамеечке, опустив голые ножки в грязную лужу, застоявшуюся из-за плохо устроенного стока для воды, и неподвижным, пристальным взглядом взирала на что-то невидимое из окна привратницы. Уж очень притихла девчонка, не натворила ли какой беды. «Извините, мадам Бюзлен, я сейчас…»

Ну так и есть — беда! Большая беда! Двое малышей, Ненетта и Рике, разинув рот и пуская слюни, смотрели на какую-то женщину, которая высунулась в раскрытую форточку и делала им знаки. У Эмили всё нутро перевернулось от яростного гнева. Так бы и закричала, так бы и полила негодяйку самой отборной, самой оскорбительной бранью, да прикусила язык, вспомнив, что иногда из этого проклятого борделя присылают за Эженом помочь в какой-нибудь чёрной работе. Хоть ты реви три часа подряд, хоть вся изозлись, хоть бей кулаком в стену, а надо с этим посчитаться и скрыть от мерзких тварей, что́ о них думает честная женщина. А почему эти поганки высовываются из окон? Ведь Эжен говорил, что им законом запрещено показываться публике, хотя их дома и называются публичными. А как они смеют показываться маленькой Ненетте, маленькому Рике и их матери, честной мужней жене? По-вашему, это мелочи, и нет таких законов, чтобы в них всё было предусмотрено?

Эмили схватила заплакавших малышей на руки, мигом утащила их в убогую тёмную комнату и села на зелёный выцветший диван, чтобы немножко успокоилось сердце. Вдруг перед глазами у неё всё закружилось, к горлу подступила тошнота. Боже ты мой, господи! Неужели она опять беременна!

XI

За красной гостиной было что-то вроде большой передней; в неё поднимались по лестнице второго подъезда «Ласточек», которым пользовались клиенты, не желавшие проходить через бар. У подножия лестницы находилась маленькая контора, а в конторе сидела мадемуазель.

Мадемуазель уже достигла возраста, подходящего для положения помощницы хозяйки. Это была миниатюрная сухенькая брюнетка с жгучими, чуть подведёнными глазами, жеманно поджимавшая в конце каждой фразы свои толстые губы. Всегда одетая в чёрное и на провинциальный лад, затянутая в корсет до удушья, она не теряла ни одного миллиметра своего достоинства, за исключением тех случаев, когда господа клиенты мешкали дать ей на чай. А тогда она вытягивала шею, словно подставляла щеку для пощёчины, нервно потирала короткопалые и запущенные руки, а всё её жёлтое лицо кривилось от слащаво-вежливой и вместе с тем игривой усмешки, открывавшей во рту мадемуазель золотой зуб с левой стороны. Эта усмешка строгой дуэньи была таким откровенным намёком на утехи, полученные клиентом, что он торопливо начинал рыться в карманах. У мадемуазель мгновенно опускались уголки губ, лицо разглаживалось и выражало только напряжённое ожидание, а тяжёлый взгляд не отрывался от кошелька клиента. Мадемуазель носила старомодную высокую причёску. Никаких кудряшек, лишь на затылке выбивалось несколько пушистых прядок.

Все называли помощницу хозяйки не иначе как «мадемуазель» и только Жюль Тавернье иногда окликал её по имени — Мари. Всякий раз она выказывала некоторую досаду и, поджимая толстые губы, отвечала: «Слушаю вас, кузен», — ведь Тавернье действительно приходился ей родственником и именно он нанял её, когда Дора вложила свои сбережения в это предприятие. Однако Дора поставила условием, чтобы Мари всегда называла её «мадам Тавернье», а Жюля — «мосье Тавернье». Об этом хозяйка напоминала ему, когда он по забывчивости вдруг переставал именовать Мари «мадемуазель».

Если бы не лёгкая синева под глазами, мадемуазель можно было бы принять за хозяйку книжного магазина на площади Пти-Пер или за почтенную даму из захолустного города, правда несколько опустившуюся. На ней не оставили никакого отпечатка прежние её похождения во многих гарнизонах. Но её карьера куртизанки не отличалась блеском и завершилась всякими несчастьями.

Она ненавидела обитательниц публичного дома, этих тварей, как она говорила, и, платя ей той же монетой, они с желчью говорили между собой о Мари. Одна лишь Андре вела с ней разговоры, ради того чтобы выведать, какие штучки вытворяла в своё время мадемуазель и потом растрезвонить о них остальным барышням.

Ещё больше мадемуазель ненавидела Дору, которую все называли «мадам». Нечего сказать, хороша мадам. Ах-ах-ах! Повезло ей, вот и всё! А другим не было в жизни удачи. Да что там «удача»!.. Просто некоторые особы ни перед чем не останавливаются… И мадемуазель поднимала указательный лопатообразный перст перед своим толстым и чересчур коротким носом, оказавшимся одной из причин её собственной неудачи. И указательный перст покачивался столь выразительно, что, казалось, каждое его качание точнейшим образом указывало на тот или иной неблаговидный поступок, перед которым Дора Тавернье наверняка не останавливалась. А как вы думаете? Раз у неё никакой деликатности нет, так что её, нахалку, удержит?

В своей швейцарской, или, — если вы предпочитаете, если вас это не смущает, если вам это безразлично, — скажем, в своей конторе, потому что мадемуазель, может быть, и помощница хозяйки, но уж, во всяком случае, не швейцар, — надо различать; итак, в своей конторе мадемуазель