Любимая звезда - Анна Радзивилл

Я стукнула толстый рояль по зубам и захлопнула крышку.

* * *

Дома я заявила, что рояль ненавижу. Глаза у мамы стали огромными и трагическими.

– Ты с ума сошла! – возмутилась она. – Ты не имеешь права, так нельзя… Ты должна совершенно, – ты слышишь меня? – в корне изменить своё отношение!

Вот это было ужасно. Как это в корне изменить своё отношение, если я его ненавижу?

Чувствуя себя последним человеком, я пообещала, что попробую изменить его завтра. Младший брат, который ждал, что мне за всё это будет, подло хихикнул, но мама была так взволнована, что ничего не заметила.

Вечером приехал отец.

Ахнула тяжёлая глухая дверь, по полу покатился белый морозный пар, и из него возник папа, румяный огромный полярник в шубе из шестнадцати лохматых собак.

– Ты знаешь, – бросилась к нему мама, – она ненавидит рояль!

– Уже? – весело спросил он и кинул шубу к печке.

Я почему-то отодвинула недопитую чашку и стукнула младшего брата по затылку. Толька попал носом в блюдце и заревел вместо меня.

– Господи, и когда это всё кончится? – простонала мама и посмотрела на потолок.

* * *

После ужина папа сказал:

– Ну ладно, одевайся…

Я сделала серьёзное лицо и влезла в заячий комбинезон, обтянутый серо-зелёной материей. В нём было очень удобно валяться в снегу.

Папа толкнул дверь в сени, потом наружную, и мы вышли.

Чёрное круглое небо опрокинулось над нами. Куда ни обернись – кругом небо, со всех сторон. А прямо над головой блистала самая крупная звезда. Как шуруп, на котором держится всё небо. Даже месяц, узенький, плавал где-то сбоку.

– Видишь, – показал на неё папа, – это твоя Счастливая Звезда.

Звезда подмигнула мне. Я подмигнула ей тоже. Потом прищурила глаза, и у неё выросли длинные сверкающие усы.

– А почему она моя?

– А ты помнишь, где ты родилась?

– Нет.

– Неужели не помнишь? – удивился папа. – Странно… А у меня есть сведения, что ты родилась прямо под этой звездой. Теперь ты понимаешь, как тебе повезло?

– Нет.

– Если человек родился под Счастливой Звездой – всё всегда ему будет удаваться, за что бы он ни взялся. Если, конечно, делать, а не сидеть сложа руки.

Мы ещё походили, поскрипели рассыпчатым голубым снегом. Мне очень хотелось поваляться в сугробе, но теперь это показалось неудобным.

– Папа, а как моя звезда называется?

– Полярная.

* * *

С роялем я всё-таки справилась. Сама.

Этот зубастый хитрый таймень теперь послушно распевал у меня простые нежные мелодии вроде «Не шей ты мне, ма-а-а-тушка, красный са-ра-фан!». Но стоило мне зазеваться, как он больно хлопал крышкой по пальцам или подставлял в темноте сцены толстую ногу.

Учитель музыки стал смотреть на меня как-то иначе. Раньше взгляд у него был пустой и замороженный, а теперь он начал меня рассматривать.

А однажды сказал:

– Дитя моё, руку надо держать несколько иначе… Вот так, вот так, свободнее.

«Дитя моё…» После таких слов я как в атаку бросилась. Часами мучила я своего толстого тайменя, а он жалобно выстанывал: «Не корите меня, не браните!»

Однажды Николай Доменикович принёс мне старые пожелтевшие ноты, осторожно расправил их, поставил на пюпитр и вдруг улыбнулся.

– Попробуйте вот это.

Я, спотыкаясь, начала разбирать. Это было трудно, левая рука разбегалась по всей клавиатуре.

Помогая мне поймать мелодию, он сам стал тихонько напевать. Слов этих в нотах не было, но он их знал:

Бегут года и дни бессменной чередою,

Тернистою стезёй к могиле всяк спешит.

Голос был дрожащий, старческий, но очень ласковый.

Стезя недалека, могила под горою,

Но много на пути судьба нам бед дарит.

Я старалась не сбиться, успеть за его голосом и не заглушить…

И лишь один цветок волшебный

Нам в утешенье Небом дан,

Силой чудной и целебной

Полон дивный талисман…

Он пел и смотрел куда-то вверх, а потом поднял левую руку, на которой пальцы были, и осторожно погладил меня по голове.

И тут я обнаружила, что играю с листа, не ошибаюсь, и в воздух сама льётся мелодия, лёгкая, бегущая, простенькая, и только слова о смерти странно ей противоречат. Не знаю почему, но в эту минуту мне показалось, что я и есть для него этот «цветок волшебный»…

– Умница! – сказал Николай Доменикович.

– А кто это написал? – быстро спросила я, заливаясь краской.

– Чайковский. Старинная французская песенка.

На другой день он не пришёл.

– Заболел, – равнодушно ответил мне завклубом.

– Мама! – прибежала я домой. – Николай Доменикович заболел, дай мне скорее чего-нибудь ему отнести.

– Чем заболел? – спросила мама.

– Не знаю.

– Не пойдёшь. Это может быть опасно.

– Ну да, у него чума, холера, чёрная оспа, и я сразу заражусь! – обозлилась я.

– Как ты разговариваешь с матерью?! – возмутилась было мама, но увидела, как Толька от нечего делать пытается выкрутить фитиль у горящей керосиновой лампы, и кинулась к нему.

Я взяла на кухне бутылку молока, жареного хариуса, завернула всё это в заячью шкурку, чтобы не заморозить по дороге, и вышла.

* * *

Когда я распахнула дверь в избушку, где жил мой учитель, огонёк в закопчённой лампе захлопал и чуть не погас. Николай Доменикович лежал на топчане в ворохе какой-то одежды, и видно было только его лицо, серое, заросшее седой щетиной, с ястребиным носом.

Он хотел встать, но не смог, а когда разглядел меня – удивился, улыбнулся, но о чём говорить со мной – не знал.

Я положила еду на стол, подбросила дров в печку и вскипятила чайник.

– Знаете, как-то отвык я с детьми разговаривать, – сказал он мне и опять улыбнулся.

Я подумала, что да, пожалуй, потому что с детьми на «вы» никто и не разговаривает.

Мы попили чаю, стало тепло. Он что-то мне рассказывал смешное, и мы оба хохотали. Я громко, а он тихонько, будто ему было больно смеяться.

– А почему у вас пальцев на одной руке нет? – спросила я.

– Отморозил, – вздохнул он. – На лесоповале. Садись ко мне поближе, дитя моё, давай лучше поговорим.

Он взял мою руку, погладил.

– Хорошие руки, очень хорошие. Будешь играть.

Руки были красные, в цыпках, мама каждый день говорила, что они «ужасные», но после его слов я в первый раз взглянула на них с непонятным уважением.

– Вот вырастешь ты… У тебя будет большая и смелая жизнь. Приедешь в город,