Любимая звезда - Анна Радзивилл

Пришла к ней однажды нищенка. Так вот эта мамина прапрабабушка сняла с себя единственную свою последнюю рубашку и той нищенке отдала. А себе вытащила из сундука ту, что на смерть приготовила, да и надела.

Нет, не могу я вспомнить, чтобы моя Аизавета беспокоилась о себе. Странно это. Обо мне, об отце, о сестре, о своих одноклассниках, обо всём белом свете. Но только не о себе.

А вдруг она уродилась в ту далёкую мамину прапрабабушку? Неужели так могло быть?

Когда ей было уже лет двенадцать-тринадцать, она пришла ко мне советоваться: посылать ли то, что она написала, в московский журнал для взрослых или, может быть, просто прочитать как доклад на уроке в своём классе?

Я взяла в руки школьную тетрадку в клеточку…

Это была не статья. И не доклад. Это была, к моему изумлению, настоящая проповедь. Причём проповедь… из будущего.

О, люди!

Почему вы думаете, что Бога нет?

Потому что летали в космос и нигде не нашли дедушку в белом платье с длинной бородой?

Или потому что разрезали человека на кусочки, а души там не обнаружили, той самой искорки Божьей?

Или потому, что вам родители-бабушки-дедушки так сказали, которые родились после революции и сами-то были атеистами?

Все объясняют отсутствие Бога так: раз мы его не видим – значит, его и нет.

Ну ладно. Допустим, что его нет. А кто же тогда управляет жизнью?

Мы такие большие и гордые (человек – это же звучит гордо, да?), цари природы… А Бога, конечно, нет. Есть просто судьба. Воля случая. Обстоятельства сложились… А кто их так сложил-то? Нам просто не хочется об этом думать, потому что тогда мы будем выглядеть не такими великими, как нам кажется, когда мы «отменяем» Бога.

* * *

Однажды она меня спросила вполне серьёзно – маленькая ещё была:

– А незабудки – это слова, которые не забыть? Которые ты шепчешь мне, когда укладываешь меня спать?

Незабудка моя…

Разлука ты, разлука…

Когда мы расстаёмся (это нормально – ты выросла и у тебя своя жизнь), я стараюсь беспечно улыбаться… Но каждый раз у меня обрывается сердце. Ведь ты надолго исчезаешь из моей жизни, и никто не скажет мне, когда мы увидимся снова, да и увидимся ли вообще?

Твои следы стекают вниз по лестнице и пропадают в темноте.

Потом улетучивается, утягивается в форточку запах твоих духов. И остаётся только улыбка, живая, смелая, невероятно красивая. Она мерцает мне из старого зеркала в углу, когда я, проходя мимо, задеваю его взглядом. А на другой день уже и в зеркале ничего нет – пусто. Во всём доме я нахожу только забытые тобой мелочи, мармелад, который ты купила для меня, да несколько давних фотографий в альбоме.

Вечером я получаю эсэмэску: «Мамочка, но мы же с тобой никогда не расстаёмся!» Да, это правда, я тоже так чувствую. Хотя мы живём в разных городах.

Только эсэмэски, оказывается, совсем не спасают от одиночества.

Каждое лето я живу очень далеко от дома – и угораздило же меня купить дачу на юге у тёплой речки на краю леса!

Сегодня и ты ушёл, родной мой Сюнечка, а для всех вокруг – прославленный киноартист из сериала. Когда ты рос, мы называли тебя Сын-Брат-Бегемот.

Прижал меня к груди, расцеловал и ушёл по долине в страшную августовскую жару, волоча за собой тяжёлый оранжевый чемодан на колёсах.

Чемодан этот был общий, ты приезжал сюда ко мне со своей девушкой, похожей на прелестную цыганку Эсмеральду. У неё за спиной висел лёгкий изящный рюкзачок, а руки были свободные.

Сначала вы уходили вместе, потом ты свернул куда-то на обочину; вы шли, шли, иногда ты оглядывался, махал мне рукой и кричал: «Иди, не стой на солнцепёке!» А потом я увидела, будто на экране, как из-за поворота дороги выдвинулся большой чёрный телеграфный столб и разделил вас. Вы пошли порознь. Наконец, дорога совсем изогнулась, девушка пропала за поворотом. А ты всё тащил и тащил за собой этот общий оранжевый чемодан. Потом пропал и ты.

Вот такое вот кино.

Торопились вы к автобусу до большого областного города. Там мой добрый старый друг Лёнечка (для вас он, конечно, Леонид Михайлович) должен будет завтра посадить вас на поезд до Москвы.

Я вернулась в прохладный дом. Ни счастливого хохота, ни беготни, ни поцелуев за дверью… Тихо. Мой домовой, которому ты вчера положил под матрасик денежку, всегда у меня молчит. Знает – меня нельзя отвлекать, для работы мне нужно уединение, я же писатель, я книжки пишу…

Ты оставил мне два ведра чистой колодезной воды («Кто же тебе теперь воду-то носить будет?» – «А сама. Понемножку»), удивительный заграничный фонарик, который не просит батареек (в лесу это очень кстати), и новую зарубку на косяке входных дверей.

Раньше на этом косяке каждое лето мы отмечали, насколько ты вырос. Теперь ты вырос под самый потолок и уже стукаешься головой о притолоку. А ещё оставил ты мне скрытую тревогу за тебя самого. Дороже всего в нашей жизни мы платим за свои иллюзии и заблуждения. В эти дни, пока ты был здесь, видно стало мне, что в девятнадцать лет даже самый талантливый и перспективный красавец с усами может так мало знать о мире вокруг себя, что хоть плачь! И потому он так бесстрашен и беспечен (из-за отсутствия жизненного опыта и слабого представления о возможных последствиях своих решений).

Однажды, маленький, ты попросил меня:

– Мама, не уходи!

– Почему? Чего ты боишься?

– Я боюсь за тебя… – вдруг сказал ты.

А я сегодня и сказать-то даже ничего не сумела тебе вслед.

В три часа ночи позвонила Незабудка моя, средняя моя дочь.

Спросонья я нащупала на столе свой телефончик.

– Мамочка, я еду в поезде, на Кубань. (Едет к родителям своего мужа.) Лежу на верхней полке и знаешь о чём думаю? Как же я по тебе соскучилась! Жуть!

– Дурачок ты мой родной! Ты с ума сошла? Я же сплю! – прошептала я и поняла в эту секунду: самые лучшие, самые замечательные люди в моей жизни – это всё-таки мои потомки…

Несколько лет тому назад у меня был юбилей. Гости ликовали, пели, шутили. Я сидела на диване, окружённая сияющими лицами, как будто это у них у всех был день рождения, и радовалась