Любимая звезда - Анна Радзивилл

Потом она разделась, подошла ко мне и сказала довольно снисходительно:

– А знаешь, какой-то он у тебя глупый…

– Кто глупый?

– Да этот Аркаша твой. Ему говорят: «Муха по полю пошла!» А он: «Муха три рубля нашла». Ну конечно, глупый.

– Прикидывается, – сказала я. – Чтобы выжить. А в голове компьютер щёлкает. Русские – они такие…

– Да? – опять поразилась Лёлька и надолго задумалась.

* * *

Прошло ещё не помню уж сколько лет.

Недавно, на каком-то современном вечере с ветеранами в президиуме… Я очень устала за день и слушала невнимательно.

И вдруг на сцену вышел Аркаша.

Седой, но всё равно сияющий, улыбнулся всем сразу – и все улыбнулись ему в ответ и стали устраиваться поудобнее.

Он домашним жестом вынул микрофон из стойки и стал тихо-тихо петь печальную песенку о том, что время шло, шло, а он так и не женился, потому что думал – успеет!

И вот уже друзья нянчат детей… «Ничего, успею!» – думал он. Вот уже нянчат внуков… А теперь он живет не один, у него есть кошка, которой он покупает рыбку…

Он пел, улыбаясь, про свою кошку и смотрел не в публику, а куда-то вдаль. Ветераны плакали. А мне хотелось позвонить ему и спросить: неужели он и вправду так и не женился? И у него нет детей? У меня вот уже две дочери, а муж всё равно хочет сына… И старшая уже на четыре сантиметра выше меня. Но я совсем не чувствую себя старухой. Потому что ведь маленькой она была так недавно!

И ещё хотелось сказать ему самое важное: то, о чём догадываешься, к сожалению, потом. Этот славный, милый и добрый человек всегда, во всех ролях, в которых я его видела и никак не могла узнать, был гениальным актёром.

Я вышла в фойе, внимательно посмотрела на себя в большое-большое зеркало и поняла вдруг, что не позвоню ему больше никогда.

Были дали голубы

Проводник седьмого вагона поезда Феодосия – Москва поднял голову от растрёпанного блокнота, который он читал вот уже полчаса. Он нашёл его под скамейкой, подметая купе.

* * *

6 мая. Коктебель

Сирень – французская, персидская, голубая, белая – цветёт, стерва, и ветер носит волны духов над камнями. Будто на камни эти, прогретые солнцем, вылили сногсшибательные духи «Диориссимо».

От моря и душистого ветра все ходят пьяные.

Разделась сегодня на пляже – бледная, как простыня. Соседи, сопляжнички, хохотали: «Где это вы так загорели?»

Сирень, когда вянет, пахнет мокрой собакой. А дали из моего окна такие голубые… такие голубые, что просто не верится, что это я тут сижу.

10 мая

Вчера была на могиле Грина в Старом Крыму. Просто очень большой чёрный камень, а на нём алые паруса. И надпись: «Александр Грин». И больше ничего.

У этого-то камня всё и началось. Какая-то фантастика.

«Эту экскурсию я буду вести для вас…» – уронил он, проходя мимо меня. И сверкнул глазами, карими и дымчатыми одновременно, как раухтопазы.

А голос – будто на виолончели играет: «Давеча, вы помните, я говорил вам…» «Вы подарите мне полчаса, пани Ирэна?»

Хотела его поправить, сказать, что я Ирина Владимировна, что мы из Москвы, и вообще я в Дом творчества с мужем приехала, да вдруг показалась сама себе такой скучной занудой!

Всю обратную дорогу он читал мне стихи.

На другой день вечером подкараулил меня после ужина на берегу.

В рассказах его не сходятся концы с концами, одна ложь изящно громоздится на другую, но… когда глаза говорящего так светятся, когда ты чувствуешь, что он дрожит от волнения, от счастья видеть тебя, слышать, разговаривать с тобой – где уж там критически осмыслять!

Он проводил меня до коттеджа. Муж спал, выпив снотворное.

Сидели на крыльце, он читал стихи, какие-то незнакомые, про чертей, про голубого ангела.

«А мой чёрт суслит хвост озабоченно…»

«Своих призраков по именам не называйте…»

В тринадцать лет он был, оказывается, «сверчком на малине». Страшная воровская шайка, а он – паяц, развлекающий этих жутких людей. Как живой, медленно вставал Теребей Теребеевич, «вор в законе», который мог убить любого и только руки бы вытер спокойно белоснежным платком… Ляля Сахарная, проститутка, красавица якобы дворянских кровей. По слухам, она и была его матерью. Но ему она в этом не признавалась, растила его татарка-дворничиха, тётя Роза.

Пошёл дождь, застучал по каким-то вечнозелёным листьям (магнолия, что ли?), как по железке…

«А теперь я встану, – горько сказал он, – и, как всегда, черти поволокут меня за ноги мордой по мокрому асфальту к моей пустой и холодной комнате… Хорошо вам, пани Ирэна, вы не знаете, что такое одиночество!»

(Ну откуда же мне знать? Я же всю жизнь в коллективе. Да ещё в здоровом!)

Бесконечный мотив «одиночества», «болезни».

«Ах, эта унизительная жизнь на нищую зарплату экскурсовода…»

(А мы что? Все остальные-то? Не на ту же зарплату, что ли?)

«Вы знаете, я ведь живу аскетом…»

(Ну, ну, ну! Здесь так хорошо кормят… А в полдник – каждый день! – пирожное.)

«В Париже у меня только что вышла книга стихов, друзья помогли. Материально это мне, конечно, не дало ничего, но что-то я всё-таки сделал, жизнь прожита не зря…»

Человек, который умеет талантливо пользоваться чужим, подслушанным, украденным словом, светить отражённым светом. Для мужчины – редкое качество.

14 мая

Ничего, ничего, ничего не хочу. Валяюсь и читаю Шекспира. Сонеты.

Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье…

Все мерзости, что вижу я вокруг,

Но как тебя покинуть, милый друг![1]

А милый-то друг, муж-то мой, спокойно отправился без меня с какими-то дамами в горы, собирать пионы. Извинился, правда, косвенно: «Понимаешь, они меня позвали…»

А я осталась читать. Древнюю повесть о разорении Рязани Батыем. У реки Воронеж встретил хана Фёдор-князь. Он привёз Батыю соболей и злата, привёл коней. Просил не разорять земли Рязанской. «Хорошо, – сказал Батый, – не трону я твоей земли, если дашь мне изведать на ложе красоту твоей княгини…»

Только посмеялся в ответ Фёдор-князь. Ну и тут же его обезглавили, конечно. От неминучей гибели из всего посольства спасся только мальчик один, воспитанник