Любимая звезда - Анна Радзивилл

Добычу нельзя оставлять без присмотра.

Сегодня мокрая зелёная звезда над морем подмигнула мне: «Ну что, пронесли мимо носа?»

Ну пронесли, ну и что? А может быть, у него такой редкий талант – дарить ослепительное счастье. Не прочное и обыкновенное, а – ослепительное. Как жар-птица. Которую трудно ухватить за хвост. Практически невозможно. Так что можно и не суетиться…

А может быть, мне и вообще всё это показалось, что «пронесли»? Проверить-то не представляется возможным.

Хочу домой!

Ладно, «прекрасная пани», хватит скулить. Завтра вы его увидите, своё ослепительное счастье. А может быть – общее.

Возможно, он принесёт акрид, которыми якобы питается. Будем жарить их на костре.

31 мая, поезд Феодосия-Москва

Я очень небрежно пишу. Поезд стучит, по радио футбол, мешает всё это. Но так хочется запомнить, оставить…

…Ночь, южная, чёрная, жаркая. Комната, та самая, сумасшедшая, только немножко прибранная. На стене – диснеевская выпуклая из папье-маше собака. На другой – змея, сделанная из корня можжевельника.

А он – с княжеской статью, с глазами, как раухтопазы, – сидит, пригнувшись к колену, и пишет мне стихи. Белая рубашка расстёгнута, на загорелой груди поблёскивает серебряный крест.

«Прекрасной пани Ирэне…»

По стене бежит собака,

На другой висит змея.

Если ночью кто-то плакал —

Это был не я, не я.

Если кто-то падал на пол,

И ходил по потолку,

И терзал усталой лапой

Надоевшую строку,

Если кто-то утром рано

Спохватился: «Где Земля?!» —

И канючил покаянно:

«Это был не я, не я!»

А потом…

А потом замирает сердце, и срывается, и, кажется, умолкает совсем… Он смотрит на меня, будто он на целый век старше и лучше меня знает, как мне надо жить на этом свете.

И я покоряюсь. Но какой же от этого чувствую себя счастливой!

Он опускается на пол, долго и нежно целует мне колени и шепчет: «Малышка, как ты прекрасна, родная моя!» И я чувствую, что вся моя жизнь нужна была мне только для того, чтобы дожить до этой минуты.

– Такой, как ты, не было на свете, нет и не будет. Только помни об этом всегда, ладно? Ведь знаешь, все наши победы, заслуги, достоинства и даже грехи – детский лепет перед непостижимым величием и ужасом Жизни… Ты – воплощение самой Жизни, ты – живое чудо! Оставайся навсегда чудом, Женщиной, единственной и прекрасной… – он просит, умоляет меня, будто колдует, будто ворожит.

А потом на долгие часы до самого рассвета мы кидаемся в пропасть, и летим, летим, и всё не можем долететь.

Архимандрит, который «всё одобряет», увидал нас на рассвете. Мы лежали в глубокой пропасти, из которой я теперь не знаю как и выбраться.

Я ушла тихо, неслышно. Оставила записку.

«Я тоже люблю тебя. Я не с тобой, но я твоя. Храни тебя Господь!»

В Феодосии он догнал нас. И бросился бегом через площадь.

И пока муж уходил куда-то за лимонадом, он говорил: «Прости меня. Но я в самом деле люблю тебя. Прости меня».

Его спутница, от которой он вырвался, когда побежал через площадь, стояла поодаль. Я узнала её. Это она пригласила его тогда на дамское танго.

Я посмотрела ему прямо в глаза, в эти мерцающие раухтопазы, и сказала: «И ты прости меня тоже. Прости, что я вломилась в расписание твоих любовей – у меня было так мало времени, от сирени до белой акации…»

Он сделал вид, что всё, что я сказала, к нему не относится. И кажется, я всегда буду благодарна ему за это.

А потом спутница его ушла, устав ждать, и я сказала ей вслед: «Извините». Муж тоже куда-то делся. Мы сидели в «Астории»…

(Поезд пошёл быстро, не могу писать.)

* * *

Проводник повертел блокнот. Ни имени, ни адреса. Кто ехал в этом купе, он тоже не мог вспомнить. Много их было, загорелых, счастливых.

Поезд стоял в Москве на запасных путях. Летнее солнце пронизывало вагон, и видно было, сколько вокруг пыли.

Он сунул измятый блокнот в мусорный бак и взял в руки веник. Надо было ещё подмести полвагона, а потом успеть сдать бутылки.

Часть III

Рассказы о чудесах

Дорога в одну сторону

В электричке ездить она любила.

Вдохнула запах прокуренного тамбура, улыбнулась, отодвинула заворчавшую дверь, выбрала себе светлую скамейку, хотя все они были одинаковые, и устроилась у окна.

Электричка хлопнула всеми дверями сразу и тихо тронулась вперёд, осторожно выбирая среди переплетения путей какой-то один свой путь.

Через три скамейки напротив сидит полный седой человек с корзинкой. За грибами, что ли, едет? И чего газетой загораживается? Видно же, как из-за газеты поглядывает.

Странно… Раньше она замечала в толпе только то, что само бросалось в глаза: ну и носище! Ах, какое мелькнуло красивое лицо, а вот шляпка зато смешная…

Но теперь в метро, на улице, в гостях она почему-то стала видеть совсем другое: боже, как этот человек одинок! А вот – тошно глядеть – сидит откровенная гадина с доброжелательной фальшивой улыбкой.

Такое странное умение – внезапно видеть суть – она обнаружила у себя недавно. Откуда оно взялось? Ещё лучше получалось, если видела человека в первый раз. Правда, к чужому не подойдёшь, не спросишь, не проверишь. И хотя всерьёз она никак не могла поверить в эту свою способность, но в глубине души знала, что не ошибается.

Ну вот этот, седой, с корзинкой. Что о нём сказать? Добрый, конечно. Красивый. Но слабый. Дух в нём слабый, уступчивый. А самое главное – печальный он какой-то. Печаль бывает разная. А тут… тут, пожалуй… сейчас-сейчас… безнадёжная печаль-то какая! Тут вот что: за всю свою жизнь этот человек так ни разу и не был счастлив ни с одной женщиной. Неужели так бывает? Хотя его самого любили. Теперь-то уж, конечно… Чего уж теперь-то…

Человек с корзинкой смотрел на неё так, будто хотел то ли что-то спросить, то ли что-то сказать… Она смутилась и опустила глаза.

Но про себя усмехнулась: такой никогда ни на что не решится. А потом всю-то жизнь будет печалиться, что не успел, побоялся, не смог… Это тоже видно, это никуда не спрячешь.

Да… «А сама-то ты была когда-нибудь счастлива?» – вдруг спросила она