Любимая звезда - Анна Радзивилл

– О чём вы думаете в этот знаменательный день? – спросил меня кто-то из гостей, лихо изобразив из себя крутого журналиста.

– О чём я думаю? (Ну нельзя же так дёргать человека за душу! Не буду же я им рассказывать, что раньше в мой день рождения счастливой себя чувствовала прежде всего я сама. А уж потом мои гости. Потому что утром, только я открывала глаза, на столе передо мной уже стояли розы. А когда ещё в ночной рубашке бежала к холодильнику, там уже прятался самый свежий и огромный торт от «Норда».) Я думаю о том, что все, кто меня любил, уже давно умерли, – вздохнула я.

Стало тихо.

– Мамочка, а мы? Как же мы-то? – взметнулся с ковра растерянный Сюнечка. Ему тогда было только четырнадцать, и он просто ничего не понял. – Что ты говоришь? Мы-то все живы!

Телефончик мой, похожий на сверкающую овальную пудреницу, трудится будильником, калькулятором, фонариком, развлекает меня бессмертной арией тореадора, но в доме поймать ничего не в силах – связь прерывается. Может быть, это из-за железной крыши, и он чувствует себя здесь как в метро?

Поэтому на другой день в сумерках я выхожу из дома и в саду забираюсь в гамак.

Очень скоро раздаётся вальс Штрауса – такие у моей пудреницы позывные.

– Ха-ха-ха! – представился кто-то бархатным баритоном. Конечно, такой неповторимый голос нельзя не узнать. – Лёнечка!

– Ха-ха-ха! Привет! Ну, отправил я твоих ребяток!

– Спасибо, Лёнечка, дорогой! Как ты сам-то? Я уже почти год ничего о тебе не знаю.

– Вся моя семья – и приёмная дочь, которую я вырастил, и жена, и сын, которого выучил в институте, – уехали за границу и уже успели стать гражданами другого государства. Сюда они больше не вернутся.

– Как уехали?

– Так. Эмигрировали.

– А ты как же? (Я чуть не сказала: «Ты же им всю жизнь свою отдал!»)

– Я? Да никогда и никуда я отсюда не поеду! Никогда!

Я молчу – пытаюсь всё осмыслить.

– Это же моя Родина, понимаешь? – не выдерживает Лёнечка. – А сынок мой, ты знаешь, уже собирается возвращаться! – говорит Лёня как о деле давно решённом, и я догадываюсь, как ему больно. – Он вернётся, вот посмотришь! Он скоро уже вернётся…

Я боюсь сказать хоть что-нибудь – Лёнечка весь как открытая рана. Ох, как дорого он расплачивается за свои иллюзии!

– А ты приезжай погостить, ладно? Приедешь?

И дома, и на даче во всяких тайных коробочках и шкатулках берегу я листочки с Лениными стихами, которые он дарил мне в разные годы. Или присылал в письмах.

«С тобою всё будет не так, как с другими, торопится сердце меня обмануть…» – писал мне Лёнечка. Как интересно: не все, оказывается, умерли из тех, кто меня любил…

– Хорошо, Лёнечка, я приеду. Но через месяц, в конце сентября. Пока не могу – сижу работаю. Ты в конце сентября будешь в городе?

– Да! Приезжай! Будет здорово! Созвонимся! Целую! Ха-ха-ха!

Щелкает моя пудреница. Огонёк гаснет. Разливаются-поют цикады – целый хор мобильных телефонов. Только звёзды дрожат неслышно. А гамак уплывает в темноту – далеко-далеко.

Из-за угла дома осторожно выглядывает ёжик. Каждый вечер я ставлю для него у порога мисочку с молоком. Спрячется – и опять нос высовывает, будто спрашивает: «Ну что, никого нет? Всё тихо? Можно выходить?»

Эх, а молоко-то я и забыла поставить!

Пойду поговорю со своим домовым – он там совсем один.

Во всех календарях написано: «Одиночество – это нормальное состояние для человека с Луной в Водолее».

Мне повезло – у меня Луна в Водолее…

Я расскажу ему, что такое настоящее одиночество – это когда вы всю ночь разговариваете сами с собой, и вас… не понимают!

Ну а разлука… Как там, в песне-то?

«Разлука ты, разлука, чужая сторона, никто нас не разлучит!..»

Дальше не помню.

Сентиментальный рассказ

Мы познакомились с ним в троллейбусе. За месяц до этого я залпом прочла двенадцать томов Мопассана, и мне страшно захотелось стать коварной женщиной.

Увидев, что он на меня внимательно смотрит, я решила не выходить на своей остановке, а ехать дальше. Мама, с которой мы ехали, ничего не поняла и очень удивилась. «Я жду тебя у портнихи через полчаса!» – сказала она строго и вышла, а я отвернулась к окну и стала дышать на лёд.

Он сел на мамино место, помолчал и спросил:

– Это была ваша мама?

– Мама… – сказала я и растерялась.

Когда мы вышли на Невском у Театра комедии, он уже знал, как меня зовут, и куда мы с мамой ехали, и что я учусь на первом курсе, а я про него ничего не знала.

– Хотите прямо сейчас пойти в театр? – спросил он.

– Конечно, хочу!

– Только без меня. Я вас проведу – тут у меня много знакомых, – а потом мне надо на работу. Я тут рядом работаю, в этом же доме. А когда кончится спектакль – встречу.

Я отдала пальто на вешалку, купила программку и из неё узнала, что сегодня Шекспир, «Как вам это понравится».

Занавес разлетелся на две половины, они торжественно поплыли в разные стороны, и я, не успев даже толком сообразить, как это вышло, через две минуты уже сползала с кресла от хохота, как, впрочем, и все остальные. А ещё через некоторое время всё куда-то ушло, забылось, остались только мы, зрители, и герой – совсем простой, хотя говорить ему приходилось стихами, и очень несчастный…

– Весь мир – театр, и мы – его актёры. У каждого свой выход и уход, – сказал он и резко закинул край плаща себе за плечо. В мёртвом свете софитов над головой его возник столб пыли. Но никто не засмеялся. И только когда половинки занавеса мягко слились в одно целое, все опомнились и стали хлопать, сначала негромко, а потом всё горячее и горячее. И чуть не пол-антракта хлопали и вызывали его опять и опять.

О своём новом знакомом я вспомнила, когда он взял меня под руку у выхода.

– Ну как, понравилось?

– Ужасно… И смешно, и почему-то плакать хочется…

Он был рад, что мне так понравилось. На нас оглядывались. Я подумала то, что думает каждая девушка, когда на неё оглядываются на улице, и развеселилась ещё больше.

Кружился новогодний снег, мы шли пешком, я старалась улыбаться ему из-за пушистого воротника загадочно и обольстительно, а он смотрел на меня