Любимая звезда - Анна Радзивилл

– А как он называется?

– Северная Пальмира, – опять улыбнулся он. – Ты будешь уже тогда играть по-настоящему. Выйдешь на сцену в зал с белыми колоннами… там ещё такие огромные хрустальные люстры… Они как… ну как бы тебе объяснить это… Как северное сияние, только меньше. Подойдёшь к роялю. Перед тобой будет стоять человек в чёрном с палочкой в руке, а люди внизу. Вот в эту минуту, прежде чем ты прикоснёшься к роялю, я прошу тебя… вспомни обо мне!

Всё это он говорил таким голосом, что я не решалась взглянуть ему в лицо. Взрослые не плачут. Вместо этого они говорят таким вот голосом.

Керосин в лампе кончился, и она стала гаснуть. Я встала и выпустила фитиль.

– Да, ты знаешь, – сказал мой учитель, – я хотел тебе подарить… Вон там, на окошке. Сказки Гауфа.

Лёд толстой шубой намёрз на стекле, и это было хорошо, потому что из окна уже не дуло. Книга лежала на подоконнике давно и немножко примёрзла.

Я открыла истрёпанную книжку с крупными буквами. И как это она попала сюда, на край света? На меня уставился смуглый принц в жёлтой чалме. Он был бы очень красив, если бы не нос. Неужели бывают такие ужасные, такие длинные носы? Сердце моё сжалось: бедный принц!

Я подняла голову и почувствовала, что хочу домой. Скорее. Книга эта показалась мне сокровищем.

– Нравится? – засмеялся он. – Возьми, возьми, мне она уже больше не нужна. Иди, дитя моё, спасибо, что навестила. И никогда не бросай рояль, – сказал он очень тихо и как будто куда-то исчез.

Только я натянула комбинезон, как потухла лампа.

Я бежала бегом по сверкающей под луной белой дороге, и не было в ту минуту счастливее меня никого на свете. Перед самым домом я подняла голову и проверила: моя Счастливая Звезда стояла точно над моей головой!

Через неделю я узнала, что занятий больше не будет, потому что Николай Доменикович умер в больнице.

Могилу долбили долго, в вечной мерзлоте, но глубокую так и не выкопали – холодно было копать.

Завклубом сказал речь:

– Николай Доменикович прожил большую и сложную жизнь. Когда-то он был профессором Петербургской консерватории… Сегодня мы провожаем в последний путь… – Дальше я не слышала, не могла уже ничего слушать.

Застучали молотки, и это было так жутко, что человека забивают гвоздями в ящик, как посылку, что я кинулась оттуда и бежала, пока не увидела двери собственного дома.

* * *

Через два месяца родители опять вспомнили, что лишний шанс в жизни никогда не помешает, и опять послали меня в клуб.

Теперь на месте Николая Домениковича сидела красивая блондинка. И пальцы у неё были все, тонкие, белые, с длинными красными ногтями.

Она как-то с размаху улыбнулась мне, и стало видно, что зубы у неё в губной помаде.

– Ну садись, покажи, что ты можешь! – энергично сказала она.

Я стала играть Чайковского, то самое, что у меня тогда так внезапно получилось, сначала осторожно, а потом всё смелее.

Блондинка посмотрела на меня и зевнула.

– Ну кто же так держит руку? – вдруг дёрнулась она. – Чему тебя учили?

Я начала снова. Пальцы помнили всё сами и летали над клавишами не ошибаясь, легко.

– Ну куда, куда ты поднимаешь локти?! Пусти! – рассердилась она. Села на моё место и очень громко стала показывать, как я должна играть это.

Она играла, играла, а сквозь музыку слышался стук её ногтей о клавиши. Ногти стучали как у собаки, когда она идёт по полу.

Мы опять поменялись с ней местами, я опять попробовала играть. Но мой толстый хитрый таймень, с которым я столько мучилась, превратился в простой дребезжащий деревянный ящик.

Портрет Миши З.

Генеральная уборка всё-таки очень сплачивает семью.

Муж мыл сразу весь пол во всех комнатах, Лёлька чистила в ванной зубным порошком мельхиоровые ложки, а я из большого кресла посередине квартиры руководила всем этим.

Моя свекровь, бабушка Валя, с тряпкой в руке тоже попыталась вписаться в трудовой ритм, но поскольку она у нас пережила не то двух, не то трёх императоров, ей вскоре пришлось пойти полежать. Руководящую роль она мне простила исключительно потому, что мы ждали, как она выразилась, «прибавления семейства».

Половина квартиры уже блестела, а вторая половина находилась как раз в том состоянии, которое всегда так восхищает нашу дочь. Наверное, если бы в доме были одни только ложки, мы так никогда и не узнали бы ничего. Но Лёлька прикинула, что впереди у неё ещё ножи и вилки, вышла из ванной вся обсыпанная зубным порошком, как булочка сахарной пудрой, и скромно так, между прочим уронила:

– А она сказала, что вы можете его посмотреть хоть сегодня…

– Кого?

– Портрет, который я нарисовала.

– Кто сказал?

– Ольга Леонидовна. В Эрмитаже, в студии, на занятиях.

– Где посмотреть?

– В каком-то музее… В Русском, что ли… Хоть сегодня.

Лёля рассчитала верно. Трудовой ритм сломался. Минуты две мы с мужем молча смотрели друг на друга, а потом я стёрла с Лёльки зубной порошок, и – лужи остались на полу, вилки – в ванне, а бабушка – в дверях. Она успела только спросить нас: «Куда вы?!» – но ответа, возможно, не расслышала.

* * *

Выставка детского рисунка называлась «Я вижу мир».

Мир был прекрасен. В мире не было ничего плохого. Он весь был солнечный, разноцветный и счастливый.

Из высоких дворцовых окон виднелось безоблачное небо. По небу летали птицы. Дяди и тёти бродили по залам, совершенно позабыв о своих взрослых трудностях, и улыбались безмятежно, как во сне.

Перед картиной финской девочки «Моя любимая кошка на весенней лужайке» хотелось сесть на пол и вытирать слёзы. А «Снег в Италии» вызывал желание поехать в Италию немедленно и спасти её от снега…

Я посмотрела на дочь. Она не была взволнована. Взгляд её, сосредоточенный, цепко схватывал каждую картину, но ни на одной из них не задерживался. Я поняла, что она ищет свой портрет.

В зале нашей страны, просторном, как каток (по лакированному паркету и правда хотелось прокатиться), она остановилась перед одной из картин и ждала нас.

– Вот!

Огромная голова, нарисованная одним росчерком, непреклонные, близко посаженные глаза и крошечные внизу ручки и ножки.

«Портрет Миши 3.» было написано в левом нижнем углу взрослым почерком. А дальше – наша фамилия. Без инициалов.

– Это что, тот самый Миша? – удивилась я.

– Тот… – неохотно ответила Лёля.

* * *