Любимая звезда - Анна Радзивилл

И звезда циферблата тревожно мотается у меня перед глазами.

* * *

Вот уже третий месяц он находит меня везде. Он не спрашивает, где я буду, когда мы снова встретимся. Просто находит.

«Вычислил» в санатории «Снежная долина», прорвался сквозь заслон старых баб-администраторш:

– Ну здравствуй! Это я…

Лизавета, позднее моё счастье, в это время носилась где-то по коридорам. Дверь распахнула неожиданно да как закричит: «Мама, что это ты у него на коленях сидишь? Ты что, девчонка-ребёнка?»

Через десять минут она сама уже ездила на нём, как на слоне, и я боялась, что они угробят казённую люстру.

Потом он спросил меня:

– А что, неужели Лиза никогда не видела, как ты у её отца на коленях сидишь?

– Нет, наверно. Не сидела я у него на коленях. (Ну не признаваться же ему, что не чувствовала себя для этого достаточно хрупкой!) Как-то не хотелось…

Однажды в три часа ночи он вытащил меня мокрую из Нагаевского бассейна. (Есть у меня такая роскошная возможность – три раза в неделю, посреди льда и стужи, в ста метрах от замёрзшего Охотского моря купаться в тёплой воде. Правда, по ночам.) Переполошил всех слесарей: «Вас там какой-то парень спрашивает, с Трассы…»

Подхожу в простыне.

Он стоит в тёмном вестибюле, норковая ушанка съехала на нос, глаза того же цвета, блестяще-коричневые:

– Ну здравствуй! Это я…

В конце концов он меня просто украл. Подогнал «серого коня» к окнам института, где я работаю, вызвал на минутку, посадил в машину и газанул… Увёз сюда, в Карамкен, на сто второй километр Колымской трассы.

Удачное местечко для жизни он выбрал, конечно, злой ветер здесь не утихает никогда – ущелье! Даже все дороги вылизаны до ледяного блеска.

Кресты голых лиственниц чернеют на белых склонах. Будто кладбище сползает вниз. Солнце отсюда уходит рано, освещает только верхушки гор, и днём в посёлке наступает вечер. А вечером – ночь. Впрочем, все эти три дня, что он держал меня в плену, я как-то не очень следила за временем. Вернул в Магадан только в пятницу, потому что Лизу надо было забирать из детского сада.

Что мне пришлось врать на работе!.. Простили. Не знаю почему.

А теперь я приехала сама. Обещала. Он ждал. (Кажется, для него это самое трудное.) Встретил с автобуса. Раздобыл лимоны, чтобы пить чай. Жарко натопил печку. И теперь мы сидим на чистом тёплом полу, и он рассказывает мне свою жизнь. О тех временах, когда он был водителем «фантомаса», кошмарной такой машины с двумя глазами-кабинами, вынесенными вперёд.

– Крадёшься по наледи, осторожно, думаешь – проеду! Вдруг – ххрясь! – провалились. Пока трактор начнёт нас таскать – машины примёрзли. Кому передний мост вырвет, кому колесо…

Однажды он со своим «фантомасом» вообще ахнулся куда-то к чертям под откос. «Фантомас» вдребезги, а он и ещё два таких же ухаря целы, даже без синяков. Где-то масло потекло, где-то тормоза отказали…

– А сам-то ты трезвый был?

– Ну… Довольно трезвый.

Не любит милицию. Ковбой! Напряжённые у него с хасынской милицией отношения.

– Понимаешь, взяли меня как-то у магазина. (За что «взяли» – уяснить мне так и не удалось. Было, видимо, за что.) Ну и давай меня засовывать в газик. Вдвоём. А я газики не люблю, тесно мне там. Ну, стряхнул я их культурно, конечно, чтобы не покалечить. А бить-то меня они стесняются. Не перед своей совестью стесняются, а перед людьми. Люди вокруг.

Старались-старались – так и не засунули. (В это трудно поверить, зная нашу энергичную милицию, но смотрю я на эту гору мускулов, на то, как он, пригибаясь, двигается по балку и отводит лампочку от лица, – и троих бы он, конечно, стряхнул. Культурно.)

– Так и пошли мы в милицию. Впереди я, за мной два мента, белые аж от злости, а газик – за нами. Ну конечно, они мне этого до сих пор не забыли, ясно.

Ветер за стёклами уже волком воет – ночь. Стёкла здесь в каждой раме двойные. Гитара висит на гвоздике и тоже молчит, как и радиола, а я совсем спряталась у него на груди от всех напастей, ветров и стуж… Даже от болезней. Когда он осторожно и молча прижимает меня к себе, мне кажется, что я выздоравливаю и бронхит, который мучил меня целую зиму, проходит.

Мы разговариваем обо всём на свете, тихо и серьёзно.

– А знаешь, почему человек нюх потерял?

(Откуда мне знать? Он охотник, а я всю жизнь прожила в городе.)

– А потому что он собаку завёл. Приручил собаку – и всё! Зачем ему теперь нюх? Вот он его и потерял.

Он спрашивает меня о моей жизни. Моя жизнь настолько длиннее его жизни и так непохожа, что я просто теряюсь – как расскажешь? Почему я сюда приехала? Тесно мне стало в огромном городе. От присутствия всего одного человека – отца моих детей. И я сбежала в Магадан. Оказалось, здесь таких много, которые думают, что сбежали от своих проблем.

– Жизнь на Земле не тесна, – вздыхает он. – Тесной делаем её мы сами себе…

И хотя он, конечно, прав, но понять свою половину вины я сейчас не в состоянии. Просто сил нет ни о чём вспоминать.

– Знаешь, – говорю я, – у Бунина есть такие строчки:

Но для женщины прошлого нет:

Разлюбила – и стал ей чужой…

Не знает он моего Бунина. А по этому вопросу у него свои соображения:

– Любовь – слово слепое и прикрывательское. Его у вас в городе выдумали, второпях. У нас тут и слова такого нету.

– А как же?

– У нас просто говорят: ты мне нужна. Я не могу без тебя.

Мы долго молчим. Он опять вздыхает и так прижимает меня к себе, и так целует, будто я ему самый родной человек на свете…

Какая страшная власть у ласки и откровенности!

Чтобы не разреветься, я ныряю под занавеску и смотрю в чёрную ночь. Сугробы, облизанные ветром. Лиственница за окном. От слёз её плохо видно.

– Ну что ты… – шепчет он. – Я же понимаю… Ты – человек жизни, а я – человек тайги. Зачем я тебе? Вернёшься ты в эту свою жизнь. Придёт день – и уедешь.

Лиственница. Самое северное дерево земли. Моё любимое дерево.

Хорошо ему – он всё понимает. Конечно, зачем он мне? А главное – зачем я ему?

Мы опять прижимаемся друг к другу, будто остались одни на всём белом свете.