Любимая звезда - Анна Радзивилл

Как спуталось всё от этого сумасшедшего карамкенского ветра! Звёзды, слова, а особенно – времена… Сколько лет мне сегодня? Полных, как говорят врачи и юристы… И я так тороплюсь выздороветь. Очень хорошо помню ощущение, когда лежала в больнице, – всё, не выйду… Может быть, Бог простит мне, что живу сегодня не своей жизнью? А?

Я выскальзываю из его тяжёлых рук и врубаю стереорадиолу.

«Жизнь невозможно повернуть назад!» – кричит мне вечно пьяная королева эстрады сатанинским голосом. Чёрт бы её побрал, даже на Колыме от неё некуда деться!.. Конечно, невозможно, я и без неё это хорошо знаю.

Интересно устроена эта жизнь: едва мы успеваем с опозданием что-то понять в ней, как выясняется, что взлететь-то уже и некуда, всё, не успеешь, да и край виден… Вот ему – не виден ещё.

– Давай потанцуем! – с ясной улыбкой предлагает он.

– Давай…

Хорошо танцевать босиком! Только как бы от этих танцев балок не поехал вдоль ущелья на своих полозьях. При таком-то ветре… Быстро я устаю всё-таки…

Я опять опускаюсь на пол, а он не останавливается. Он танцует медленно. Так, наверно, танцевали бы ожившие атланты Эрмитажа. Это неправдоподобно красиво и – странно. Не в кино, не в театре, а – дома…

– А давай чай пить!

– Давай!

Он включает на кухне свет, заваривает чай. Я беру его левую руку и рассматриваю ладонь. Он не знает, что рука – зеркало.

– Чё ты там ворожишь?

Под лампой хорошо видна его ладонь.

– Не бойся, – смеюсь я, – это такая забытая лженаука «Как узнавать нравы и участь каждого».

…Странно. Ему двадцать восемь лет, а линия жизни обрывается где-то на границе двадцати пяти. И знак, в котором невозможно ошибиться, – насильственная смерть! Непонятно…

Мы опять танцуем. Жарко. Он раздевается до пояса, и в каком-то повороте я успеваю прочесть на литом предплечье наколку, которой он стесняется и всё скрывает её от меня. Там, как и положено, все анкетные данные: инициалы и год рождения.

Мне становится холодно.

Ему двадцать четыре.

* * *

На рейсовый автобус я опоздала. Сначала на один. Потом на другой…

Увозил меня из Карамкена какой-то разноцветный самосвал, увеличенная до чудовищных размеров яркая детская игрушка. Он набирал скорость, гудел, разбегался по белой дороге, и казалось, мы вот-вот взлетим. Но в последнюю секунду ему каждый раз чего-то не хватало. Крыльев, наверно. И мы снова катились вперёд по Трассе…

Молчаливый водитель щёлкнул приёмником, и самосвал запел:

На остывающем песке

Хочу согреть хотя бы руки…

Как одиноки мы в тоске

И как беспомощны в разлуке!

Человек не из моей жизни… Как же не из моей? Из моей, оказывается, жизни этот человек, из моей…

* * *

В последнюю минуту, уже ставя ногу на подножку самосвала, я всё-таки сказала ему, что скоро покину и Магадан.

– Я найду тебя на материке, – ответил он спокойно.

Да, я знаю, как это будет. Он приедет в самое невероятное и неподходящее время, расшвыряет в разные стороны все обстоятельства моей жизни и скажет:

– Ну здравствуй! Это я…

А я молча кинусь ему на шею.

Он обязательно это сделает. Если успеет.

На краю белого света

На краю белого света лиловые горы сползают в лазурное море. В море болтаются серебряные льдины. А жёлтое солнце садится прямо на них. Но льдины не тают…

Раньше на этом голом и унылом берегу толпились бараки и «шанхаи». Ставились они наспех, самостроем, из ящиков, шпал, кусков рубероида и ещё чего-то немыслимого, но подходящего, вроде мамонтовых костей. Теперь всё это сносят, и Нагаевская бухта – «морские ворота Магадана» – застраивается приличными крупноблочными домами.

Пятиэтажки, длинные и одинаковые, зовут здесь «лежачими небоскрёбами», а квартиры в них – «секциями».

Недавно Кит, бывший водолаз, а ныне слесарь-сантехник в бане оздоровительного типа, получил такую секцию. Дали ему квартиру потому, что снесли барак, в котором он жил. Но после тёплого, шумного и разгульного барака не может он как-то почувствовать себя дома в этой чистой коробочке с белым потолком.

Она была бы у него совсем пустой, если бы не табуретка, раскладушка и шрёдеровский рояль, накрытый газетами. Газеты на нём оттого, что верхней крышки у рояля нет.

Как-то соседний ЖЭК выбросил на помойку рояль. Некуда было ставить, некому играть. Списали да и выкинули.

А верхнюю крышку оторвал сам начальник ЖЭКа. Во-первых, нельзя списывать целую вещь. Ну и, кроме того, из неё получалась крепкая дверь в сарайчик, где у него росли поросята. (Многие держат свиней в Магадане, и даже в сараях без отопления. Свиньи обрастают длинной сивой шерстью и становятся мало похожими на домашних животных. Но на качество мяса это почему-то не влияет.)

Кит пожалел рояль. Не мог он видеть рояль на помойке.

Организовал возле магазина двоих, которые никуда не торопились. Втроём, кряхтя, приволокли его домой. Выпили коньяк, который Кит прихватил в магазине. А когда те двое ушли, он вытер роялю запачканные на помойке ноги и выкатил его на середину комнаты.

Потом придвинул табуретку, сел и осторожно, отвыкшими пальцами тронул желтоватые клавиши.

Рояль ахнул и отозвался вдруг больным и нелепым стоном.

Кит тревожно осмотрел струны, молоточки, пробежался по клавишам. Всё было на месте, ничего не сломано. Но играть на таком инструменте было нельзя.

Господи, как он мог забыть? Ведь его же надо настраивать!

А где тут взять настройщика?

Кит улыбнулся, погладил чёрные блестящие бока рояля и почувствовал вдруг, что теперь-то он не один на свете!

* * *

Когда-то у Кита, как и у всех, была жена. Тихая, тёплая, милая… Почему люди думают, что главное – это отыскать, найти своё счастье? И бегут, бегут, ищут, торопятся… Не так уж и давно Кит начал догадываться, что главное – это сберечь. Но как сберечь – не знал, как и большинство людей.

Где-то на материке жил сын. У него было имя. Но Кит никогда не называл его по имени и не любил о нём вспоминать.

Сын жил в доме хроников. Слюнявый полуидиот, стриженный под ноль, он не узнавал ни мать, ни отца, когда те к нему приходили. Безучастно смотрел в окно. Жевал принесённые конфеты без радости. Иногда тоскливо кричал птичьим голосом что-то невнятное. Рос.

«И чего ходют? – ворчала нянька на отделении. – Чего любют? Всё равно не человека ж ростите…»

После таких походов Кит с женой по три дня не могли разговаривать