Любимая звезда - Анна Радзивилл

их жужжание разделся. В парилке пахло летом, берёзовыми вениками, чистым, выскобленным деревом. Парилка только начала снова нагреваться, и он, лёжа на голых досках, представил себя на солнечной полянке в лесу. Чтобы ни о чём не думать и ничего не вспоминать…

…Хорошо в лесу. Сколько лет он не лежал на полянке? А чёрт его знает. Да и лампочка эта всё-таки мало похожа на солнышко.

Ладно, пора в бассейн.

Он перекрыл воду, взглянул на термометр. Двадцать девять… Да, многовато. Плавать-то будет жарко. Но к утру бассейн остынет как раз. Натянул маску, закусил загубник.

Осторожно спустился в тёплую мерцающую воду. Акваланг за спиной стал невесомым.

Кит медленно плыл над жёлтым кафельным дном.

Он проплавал уже минут пять, как вдруг стало темно. Что это? Ему показалось, что кончился кислород.

Этого не могло быть, баллон же полный! В тёплой тьме что-то скользкое медленно облепило его, сдавило грудь…

Спрут?! Но откуда он тут, в бассейне? Его же тут не может быть!

Кит попытался всплыть, но не мог даже пошевелить рукой.

…Как же это получилось? Почему так темно? И где верх?

Он забился так, что заколебалась, сморщилась маслянисто-свинцовая поверхность бассейна. Острая, никогда не испытанная боль разлилась в груди.

…Нет, это не спрут. Но как же всё-таки всплыть? Руки чуть-чуть ожили, но это были уже не его руки, вялые, бескостные… Как же вытерпеть эту боль?

Акваланг показался тяжёлым. Кит, изогнувшись, высвободился из лямок и сбросил его. Содрал маску. Не смог сжать зубы, не хватало сил. Вода хлынула в рот, но теперь это уже было неважно…

Он плыл вперёд, не понимая, что надо плыть вверх, плыл в слепой темноте, тратя на это последние силы. Ему казалось уже, что он пробивается сквозь многометровую толщу воды и осталось немного, совсем немного…

…Какие-то беспокойные невнятные сигналы слышались со всех сторон. То ли далёкое громыхание, то ли завывание ветра. Перед ним замелькали мгновения, давно забытые, горькие, постыдные, счастливые, невозможно яркие. И менялись от этого мелькания звуки, которые их сопровождали. Звуки сливались в мотив, разорванный, безумный, будто немому кино этому аккомпанировал усталый и сумасшедший тапёр в тёмном зале.

…Распались связи, перестали действовать обычные законы. И тогда увидел он причины, которые всю жизнь от него ускользали. Прошлое стремительными нитями соединилось с будущим, которого больше не было, связывая начала и концы, рисуя судьбу.

С поразившей его отчётливостью увидел Кит день своей свадьбы. Весь этот день, переполненный ожиданием и тревогой.

Невеста, смущённая, белая и нежная, как лёгкая птица. Музыка плыла, сверкала и как-то странно угасала в цветах.

Понял, увидел просто – в ту ночь, ликующий, грубый и блаженно пьяный, он дал жизнь своему сыну. И только он один виноват, что у него родился такой сын.

И вдруг догадался, что пришлось пережить ей, женщине, когда ясно стало, кого она выносила, выкормила своей грудью… Понял свою чёрную вину и перед нею. И в последней тоске почувствовал, что её-то одну и любил он на свете…

…Нет. Ещё он любил ребёнка. Чужого. Надежду. И ничего не сделал для неё, не защитил. Своими ушами слышал ведь: «Мамочка, я хочу, чтобы у меня хоть какой-нибудь папа был…» А не мог уже. Боялся. Всё пропито было, какой из него муж?

Как же это получилось-то всё? Где началось? Ведь был же миг, вот он: лес, трава, поляна под солнцем – и такая радость от того, что он огромный, сильный, молодой… Хозяин и земли этой, и своего времени… Неужели в тот день всё и кончилось? В этой именно точке? Да. В ту секунду, когда горло обжёг первый в его жизни глоток из общей фляги… Не может быть! Ведь он же не знал тогда, куда его вынесет… Не понимал!

Ну ещё, ещё одно яростное усилие – и всё станет ясно. До конца. Нет… Точка.

…Точка. Расползающееся пятно света, мерцание. Откуда оно под водой?

Свет уже заливал всё вокруг, но не ослеплял. Почему? А… Он не может теперь видеть глазами…

Мерцание бесшумно превратилось в сияние. Невыразимое, всепроникающее.

Но прежде чем навсегда уплыть в бездонный Океан, Кит последним бешеным усилием попытался вернуться, застыть, задержаться на грани… И услышал внезапно:

– А как ты думаешь, чем питаются киты? Пароходами, наверно, кораблями…

Я… тебя… блюблю

Я и сама не знаю, как это случилось, что он появился на свет.

Когда он родился, у него уже не было отца.

Последнее, что сказал мне мой муж, солнышко моё, в реанимации, когда врач пустил меня к нему:

– Оставь… Я уже больше никогда и ни о чём не попрошу тебя. Оставь, милая… Я уверен – это будет мальчик.

– Ты с ума сошёл? А обо мне ты подумал? Что будет со мной? Ты забыл, сколько мне лет?

– Не бойся. Девочки выросли. Они тебе помогут. Оставь… И назови его Алёшей.

– Почему Алёшей?

– Потом узнаешь…

Больше он сказать ничего не успел.

* * *

У Алёши оказалось три матери. Я, Лёля и Лиза. Пелёнки, соски, стирка и слёзы распределились на троих, поэтому хотя мы и выключились из нормальной жизни, но высыпаться нам удавалось. А Лизавета, помимо школы, уроков и магазинов, как образцовая и культурная мать, ухитрилась ещё, оказывается, и вести дневник. Правда, тайно. Поэтому и остался, хотя бы на бумаге, след той немыслимой нашей жизни на пределе сил.

На первой странице красивого красного альбома она наклеила Алёшкину фотографию с соской в уголке рта и написала:

«Алёшенька мой родной. Родился в Санкт-Петербурге на Васильевском острове, как я и Лёля.

Цвет волос – золотой. Цвет глаз – голубой. На правой ладошке под большим пальцем – родинка. (Что бы это значило?)

Сегодня я прочитала в одном журнале, что человеку, чтобы жить, оказывается, нужно от четырёх до двенадцати объятий в день. Для полного душевного благополучия. И восемь нежных ласковых прикосновений как минимум. Они продлевают жизнь. Вот почему мы Алёшку с рук не спускаем…»

Через полтора года:

«Увидел бабочку, закачался от восторга и упал. Уже танцует. Пробует петь. Недавно сломал стол. Висел на ящиках. Думает, что „кухня“ от слова „кухать“. „Пойдём, – говорит, – покухаем… Каклетку!“

Очень бурно рассказывает сказку про курочку Рябу: „Баба был-был, пи-пи-пи, яйка – бух! Ай-я-яй!“ – просто театр одного актёра.

Удивляюсь, как он всё понимает. Сам затевает игры. Играли мы с ним в корову. То есть кидались ею друг