Любимая звезда - Анна Радзивилл

Доля моя, доля…

Тусклая низкая туча ползла, зацепляя подолом грязную дорогу, и поэтому казалось, дорога раскисает на глазах. Вперёд, вперёд, не задерживайся – шагают солдаты, скрипя, выдираются из липкой глины повозки, на которых стонут раненые.

Вперёд, вперёд… Но на самом деле это назад. Потому что мы отступаем.

Посередине дороги в холодной луже молча лежит лошадь. Кому нужна раненая лошадь? Её обходят, объезжают – не до неё сейчас.

– Стой! – сказал капитан Хоменко и развернул повозку поперёк дороги. Солдаты остановились.

Капитан спрыгнул в грязь, подошёл к лошади. Она мелко тряслась, мокрый хвост бессильно лежал в воде. Чёрное плечо – лошадь была вороная – разворочено чуть не до самого брюха. «Наверняка на мине подорвалась», – подумал капитан. Рана была большая, но неглубокая.

– А ну, хлопцы, подымем лошадь, – сказал он негромко. Негромко, но так, что возражать никто не стал.

Под брюхо лошади подсунули жерди. Зачавкала грязь. Неуверенно, как только что родившийся жеребёнок, лошадь встала на расползающиеся ноги. Капитан разорвал свою запасную рубаху, перевязал рану. Потом накинул уздечку.

Так, прихрамывая, и пошла потихоньку вороная кобыла за обозом. Капитан назвал её Доля. Доля – это по-украински счастье, счастливая судьба.

Дней через двадцать рана затянулась. Доля перестала хромать. Капитан оседлал её и осторожно, шагом проехал немного. Один из штабных лейтенантов не мог сдержать зависти:

– Умеет жить капитан Хоменко! Ты смотри, какую красавицу раздобыл…

Доля была послушной. За красоту её любили все. И ещё за то, что плётка не нужна была ей, – работала до самых последних своих сил.

Под Ленинградом полк перешёл в наступление. Выбили немцев из двух деревень. Капитан Хоменко получил приказ прибыть в соседнюю деревню на совещание.

За десять минут до начала совещания он привязал Долю к крыльцу деревенского клуба, где теперь был штаб полка, и поднялся по ступенькам.

И вдруг услышал топот.

Оглянулся.

Уздечка болталась на перилах, а Доля чёрной тенью уплывала обратно по дороге. Медленно, как бы поджидая капитана. Выругавшись, он отвязал уздечку и так, с уздечкой в руках, побежал за лошадью.

– Доля, Доля, стой! – негромко звал он её таким уверенным тоном, какого не могли ослушаться даже люди. А она жгучий глаз свой скосит, подпустит его поближе – и в сторону, будто заманивает.

Бледный от злости капитан настиг Долю уже в полукилометре от штаба. Одной рукой он накинул уздечку, а другой сорвал с себя ремень и резко вытянул Долю по темнеющему шраму. Лошадь рванулась, взвилась на дыбы – и в ту же секунду раздался взрыв.

Деревенский клуб, в котором собрались все командиры, взлетел на воздух.

И лошадь, и человек на несколько секунд замерли. А потом капитан повернулся, обнял Долю за шею и прошептал:

– Доля моя, Доля…

А Доля уже успокоилась и, осторожно переступая, обшаривала бархатными ноздрями ладони капитана – нет ли хлеба?

* * *

Взорванный штаб откапывали три дня и всё-таки нашли полковое знамя. Поэтому полк расформировывать не стали, прислали новых командиров.

Долю через год убило снарядом.

А капитан после войны стал ветеринарным врачом.

Верунчик

В этом доме все вещи годами лежат на своих местах. Это единственный способ существовать одной, если ты плохо видишь. Верунчик гордо живёт без очков. И достаёт их, только уж если надо что-нибудь написать – уверена, что очки старят и вообще уродуют женщину.

Её всю жизнь звали Верунчик. Потому что она младшая. Младшая сестра моей матери.

Мы пьём чай. Она говорит, рассказывает, а я только слушаю. Никого больше не осталось на свете, кто мог бы мне рассказать всё это.

– А ты знаешь, я ведь ещё и сейчас могу выйти замуж… На пари, хочешь? Нет, ты не смейся! Вот совсем недавно, полгода назад, как раз, когда у меня началась глаукома… Один старичок, пенсионер, симпатичный такой, представь себе, сделал мне предложение! Я ему говорю: «Что вы, дорогой мой, зачем я вам? Вам нужна другая… Вам нужна такая женщина, которая привыкла всю жизнь быть замужем, крутиться по хозяйству. Вот у неё умер муж, например, дети выросли, ей теперь всё время чего-то не хватает. Она будет о вас заботиться». А он говорит: «Нет, что вы! Какая другая? Какая другая? Именно такая мне нужна, именно такая…»

Это смешно, но знаешь, я настолько отвыкла от семейных забот, от всей этой скуки, беготни… Ну зачем мне, например, готовить? Если хочется – готовлю, а надоест – пойду вон напротив – у нас прекрасная диетическая столовая – и поем. Вообще я сейчас даже спать не могу, если кто-нибудь рядом в комнате. Запах носков, скрип – всё раздражает.

У меня много лет был кумир. Адмирал, Павлунчик. Я как-то показывала тебе фотографию, там мы с ним в Ялте. Ты помнишь, какой это был красавец? Боже мой, как я его любила, боже мой! Но вот если бы даже он мне сказал сегодня: «Верочка, будь моей женой!» Н-е-е-т… Нет. У кого это я недавно прочла: «Живое чувство своей независимости – вот в чём истинное счастье!» У меня уютная квартира, однокомнатная, но мне хватает. Пенсия. Пожизненная! Понимаешь? Театры, книги, филармония – это ещё всё моё, я ещё могу этим наслаждаться. Мне повезло – я родилась и всю жизнь прожила в Санкт-Петербурге! Крестили меня в Успенской церкви, её ещё называли Спас на Сенной. Бартоломео Растрелли строил! И Антонину, маму твою, тоже там крестили. Теперь уж нет той церкви, взорвали её.

А я ведь даже в Великую Отечественную войну не уехала, всю блокаду здесь.

В блокаду у меня родилась Наташа. Всего месяц я смогла кормить её грудью. Потом молоко пропало. Всего месяц у меня была дочь. За ней умер Боренька, муж. На фронт его не взяли, он без очков вообще ничего не видел. Работал на заводе, а паек почти весь мне отдавал. Хотел, чтоб Наташа выжила.

Кирилл, его друг, первая моя любовь, писал нам с фронта: «Дорогие мои, держитесь, мы прорвёмся!»

Кирилл пропал без вести.

Ты спрашиваешь, а что бы я стала делать, если бы вернулся Боренька?

Видишь ли, Бореньку я уже видела мёртвым. Тут у меня надежды нет.

Но иногда я думаю: вот Кирилл… Ведь он пропал без вести. А вдруг до сих пор он жив? Ну ранили