Любимая звезда - Анна Радзивилл

– Так какой же портрет – фотографии-то, говоришь, не осталось? – удивился художник и подумал: «Что она, спятила, что ли?»

– Батюшко, ты меня послушай, я тебе всё обскажу. Понимаешь, рыжий он был. У нас ведь рыжих не любят, а его любили. Носишше у него здоровый был такой, ну прямо сапогом. Глаза маленькие, зелёные, а брови-то кустистые и тоже – рыжие. А руки здоровые, как клешни. Работать любил, потому руки таки и выросли. А ещё был он добрый, очень такой добрый.

– Как же я его тебе нарисую? – растерялся художник. – Писать-то не с кого и даже не с чего! У тебя же ничего нет!

– А ничего нет, – спокойно ответила старушка. – В деревне-то у нас говорят: «Он тебе что хошь нарисует, художник он!» Вот я и глядела – Манькина-то корова – вон она у тебя пасётся… – Она смущённо показала на холст с кляксой. И вдруг заторопилась, поняв по лицу, что он отказывается.

– Понимаешь, батюшко, любил он девушку одну. Ну только она не знала. Я одна сердцем поняла – а помалкивала… Очень он её любил.

Она сжалась вся, стала вдруг как помятый комочек серой бумаги, пригнулась к траве и заплакала.

– Ну что ты… – совсем потерялся художник. – Ну… ну я не знаю… ну будет тебе портрет, ты только успокойся!

– Правда, батюшко? – она взглянула на него, будто он ей не портрет пообещал, а живого сына вернуть. – Правда?!

И уж совсем не понимал художник, как он будет рисовать этого парня, а она снова принималась рассказывать ему о сыне, которого убили, а он был добрый, умный и никого не обижал никогда.

* * *

Он велел ей прийти через десять дней вечером, после того, как прогонят стадо.

Все эти дни он писал у себя в комнате, и даже хозяйка Манька картину не видела, потому что он не выходил никуда.

– Я стукнусь взойти – а он рычить, – сообщала Манька. – И не жрёть ничего, всё только молоко пьёть.

Вечером десятого дня художник появился на крыльце, рассеянно погладил белую курицу (она шарахнулась от него, будто он у ней хвост вырвал, и заголосила), сказал Маньке:

– Ну вот и всё.

По главной улице, лениво шаркая в пыли, поплелись коровы. Они мычали густо и протяжно, все вместе, но останавливались по одной, каждая перед своим забором. Ветер принёс откуда-то забытый запах мёда. «Липа зацвела. Июль уже, что ли?» – подумал художник.

Он вернулся в комнату, оборотил картину к стене: «Как войдёт, чтоб не сразу… только бы солнце не село», – и оглянулся.

В раме дверей, неслышная, вся в чёрном, стояла старуха. Строгая, как икона. Глаз она не подымала, боялась. Стояла молча.

Он повернул холст, сказал просто:

– Ну вот, смотри…

Закатный луч ударил по свежей масляной краске. Старуха шагнула вперёд, оступилась, взмахнула руками и опустилась на пол.

– Он!.. Он это, батюшко… сынок мой. Родной мой…

Художник плакал вместе с ней.

Картину эту никто не видел. Она осталась в той деревне.

Он нарисовал после много хороших картин. Но такой больше не мог.

Часть IV

Повести

Дай мне терпение

Мы жили в доме, которого давно уже больше нет. На его месте стоит теперь… А какая разница, что там теперь стоит!

У нас была семья. Если бы я понимала тогда, какое это счастье, что все они у тебя есть – отец, мать, любимый и так похожий на меня братик! Они просто были у меня от рождения.

Как известно, мудрость требует времени. А его у нас нет.

* * *

Однажды Тосик, мой младший брат, сказал, глядя на меня задумчиво:

– А знаешь что?

– Что?

– А всё-таки есть на свете женщина, которая умнее тебя.

– Да? – оскорбилась я. – И сколько же ей лет? Наверно, лет сорок?

– Нет… Ей… Ты всего на год старше её, – ответил он и покраснел.

Неожиданно для папы Толя отказался ходить в институт в простых ботинках. Каждое утро он начищал до изумления свои выходные туфли, долго надевал их с помощью лодочки, выходил на лестницу и съезжал по перилам вниз. А когда возвращался, то сначала снимал туфли, а потом пальто.

Я попробовала осторожно обратить папино внимание на этот факт, но папа посмотрел на меня удивлённо и как-то совсем беспечно сказал:

– Да ну что ты! Тебе показалось… Он же маленький… И потом – некогда ему, он же занимается!

Видимо, чтобы уж совершенно успокоиться, папа поделился с Толей моими подозрениями. Они весело посмеялись вместе, но когда на другой день я вежливо попросила Тосика вынести мусор, брат невинно посмотрел на меня и, не вставая с тахты, уронил:

– Ты что, не знаешь, что я маленький?

Конечно, посвящать родителей в нашу жизнь было не принято. Но они всё равно непостижимым путём узнавали всё сами.

Папа всегда говорил: «Если жизнь доказывает, что ты не прав, надо иметь мужество сознаться!» И тогда мы с братом буквально лезли на стену, чтобы только не сознаться.

А мама говорила: «Или ты не делай плохого, а если уж сделала – землю ешь, а правды не говори!» После этих маминых слов, наоборот, почему-то ужасно хотелось раскаяться.

Совместить две такие мудрости сразу нам не удавалось, поэтому иногда мы поступали так, как говорил папа, а иногда – наоборот.

Всё это, конечно, не способствовало ясности наших отношений, хотя мы с братом – это два варианта одного человека.

* * *

Прошло несколько дней после того, как я узнала, что на свете появилась женщина ещё умнее меня.

Мы с папой сидели вечером на кухне и мирно беседовали об устройстве мира. Тосик грохнул дверью, в носках протвистовал по всей квартире, ворвался к нам и заявил:

– Подонок тот, кто не знает Модильяни! (При этом голос у него был ликующий.)

Я не знала Модильяни. Папа тоже. Зато кое-что другое начало проясняться.

– Ишь ты, Модильяни… – неопределённо произнёс папа. За последние полгода Тосик ни о чём с нами не разговаривал, кроме параметров, реле и синусоид.

– Да, понимаешь ты… Модильяни. – Папа вздохнул, незаметно почесал живот, поскрипел стулом (под папой стулья скрипели всегда, потому что весил он сто двадцать килограммов) и ушёл спать.

– Подумать только – Модильяни! – лицемерно вздохнула я. – А главное – ведь ещё вчера ты сам был подонком!

– Как? – растерялся Тосик.

– Но