Любимая звезда - Анна Радзивилл

По-моему, он чуть не спросил: «Откуда ты знаешь?» Но вовремя сообразил промолчать.

Наутро папа, когда я вошла к нему, слегка смутился и стал живо интересоваться, как я поживаю. В руках у него был том энциклопедии на букву «М». Я уже знала, что про Модильяни там ничего нет.

А через два дня папа случайно открыл дверь в Толину комнату и остолбенел: прямо со стены на него скромно смотрела голая коричневая женщина, а за спиной у неё полыхали красные пальмы.

Папа молча перевёл взгляд на Тосика, и Тосик встал.

– Это Гоген, – сказал он трусливым голосом и нагло выпрямился.

Гоген в энциклопедии был, поэтому на стене остался. Но все понимали, что так просто это кончиться не может.

У папы был железный принцип, которого он никому не высказывал, но все знали, что он у него есть: к человеку нужно суметь подойти. И тогда ты с ним можешь сделать всё.

Теперь Тосик прибегал ко мне и искал сочувствия:

– Понимаешь, папа уже два часа терзает меня: вот ты мне докажи, почему эти пальмы красные, когда они зелёные, и зачем они вообще тут нужны – тогда я поверю в это искусство…

– Ну и что, доказал?

– Пока нет…

За ужином Тосик сидел торжественный, а когда папа ушёл спать, признался:

– Представляешь, я уже и сам к чёрту запутался, но папа всё-таки понял!

Но в какой-то момент папа, видимо, промахнулся, потому что через несколько дней Тосик пожаловался мне разочарованно:

– Ты знаешь, а он ведь опять скатился!

– Куда?

– Куда-куда… На позиции реализма.

Маме чужды были принципы подхода к человеку, поэтому она сказала прямо:

– Сыночек, я тебе не советую… Тебе ещё рано. Дай мне этого Гогена и садись заниматься.

Тосик заниматься сел, но Гогена не дал.

* * *

Самое интересное произошло, к сожалению, без меня.

Когда я вошла, на полу в прихожей валялись обрывки Гогена, мама пила валерьянку и удивлялась, как это она ещё живёт в этом доме, а папы не было – он ушёл погулять.

Брат встретил меня взрослым взглядом человека, который видел в жизни всё.

– Ты что? – спросила я.

– Я? Я, по-моему, женюсь… – признался Толя.

* * *

Со мной в нашей семье всё давно было ясно. Все, даже дальние родственники, знали, что я – авантюристка, причём старая.

В первый раз я ушла из дома, когда мне было два с половиной года. Мама стукнула меня шваброй, потому что я мешала ей подметать. Я не заплакала. Я открыла случайно не запертую дверь на лестницу и ушла.

На Театральной площади меня остановил милиционер.

– Куда ты идёшь, деточка?

– В зоопарк. (В зоопарк я хотела всю жизнь.)

– А где ты живёшь?

– Дом тридцать семь, квартира один.

Поскольку улицу выучить я ещё не успела, он отвёл меня в отделение.

– Вот она, ваша авантюристка, – сказал он потом, когда я наигралась уже с кобурой от пистолета. Я помню только огромные мамины глаза и ещё как она облила меня всю слезами сверху…

Выяснить, что такое авантюристка, тогда мне не удалось. Никак было не сказать это слово.

Потом я много раз уходила из дому.

В шестом классе мне захотелось в Бразилию. Не пустили меня в Бразилию. Догнали. (В Бразилию мне до сих пор хочется.)

Я понимала, конечно, что должна «в корне измениться», чтобы стать хорошей девочкой. Но миледи из «Трёх мушкетёров» почему-то всё равно нравилась мне больше, чем все хорошие девочки, вместе взятые. И я приходила домой в синяках и с горящими глазами. Папа говорил, что я иду по пути безобразий.

С возрастом я всё дальше уходила по пути безобразий, особенно это стало заметно, когда мне исполнилось шестнадцать.

Папа встретил меня на Поцелуевом мосту. Я шла, держа за руку одного типа, похожего на молодого Блока. (Это я так считала. У папы было другое мнение.)

Прямо спросить обо всём папа не решился, он искал ко мне подход, упуская время. Но мама никогда не считала необходимым всё переживать молча. Поэтому она сказала мне грозно:

– Имей в виду, в подоле принесёшь – из дома выгоню!

Я не поняла её и переспросила:

– Что принесёшь?

– Ребёнка, дура!

Ну я опять просто повернулась и ушла из дома.

Папа нашёл меня через два дня на базе для переборки овощей, где деньги платили каждый день вечером даже и без паспорта. По-моему, ему понравилась такая моя самостоятельность, но он молчал – не хотел ронять мамин авторитет.

Родственники делали вид, что жалеют маму, и говорили: «Как только ты с ней справляешься? Это же ужас, а не характер! Вся в отца!» Мама соглашалась, что, конечно, ужас, но, может быть, я успею ещё в корне измениться, чтобы стать достойной той среды, в которую войду, когда вырасту?

Потом папа стал встречать меня с кем-нибудь слишком часто, во всяком случае, чаще, чем мне хотелось бы. Но на улице никогда ничего не предпринимал. А вот уж если этот кто-нибудь неосторожно звонил в нашу дверь, то папа ему вежливо объяснял, что я ещё учусь, а молодому человеку, судя по всему, тоже ещё долго учиться надо. Такому мужу молодую жену и ребёнка кормить будет не на что, поэтому лучше ему пока погулять. Потом папа открывал дверь, выдвигал пришедшего животом на лестницу и очень доброжелательно подводил итог:

– Так что ты давай, дорогой, топай. Топай!

Я, конечно, возмущалась папиным поведением, но втайне ждала, что найдётся такой, которого не спустит с лестницы даже папа. Такой пока не попадался.

А Тосик… Мы с Тосиком всё-таки разные варианты одного человека, и он никогда не позволял себе идти по пути безобразий, трезво считая это непроизводительной тратой сил. Если мне, например, мама говорила: «У тебя шея грязная. Немедленно иди в баню!» – я чувствовала, что это вмешательство в мою личную жизнь, и честно говорила: «Не пойду!» А вот если мама это говорила Толе, то он всегда ласково отвечал:

«Хорошо, мамочка!» В баню он, конечно, не шёл, но репутацию сохранял безупречную.

И вдруг заявить: «Я, по-моему, женюсь…»

– Ты хоть объяснился? Сказал ей «я люблю вас!»?

– Что я, чокнутый?

* * *

Идти по пути безобразий всегда нелегко. Особенно если нет опыта.

У Толи опыта не было.

И видимо, поэтому он спросил:

– Как ты думаешь, что мне теперь делать?

Я хотела сказать: «Жениться, конечно!», но вовремя вспомнила, что она умнее меня, и задумалась.