Любимая звезда - Анна Радзивилл

– Хозяин Неба, дай мне мудрость помочь моим детям. И терпение – не помешать…

Как в медальоне локон

Алексею Радзивиллу с нежностью и надеждой

Город. Мой город. Мой любимый город.

Как выглядит он в холодную февральскую ночь?

Я еду по ночному Петербургу в блестящей «Тойоте-Камри», обитой изнутри тонкой серой кожей. До чего же тепло, уютно и удобно мне тут! Но цель у меня странная: в три часа ночи я отправилась… просто погулять. Я катаюсь.

Снег сияет, искрится и картинно зависает перед огромным изогнутым стеклом. Но не прилипает к нему – стекло такое хитрое. А я никак не могу отделаться от ощущения, что сейчас должно случиться что-то удивительное и нереальное.

* * *

«Тойота», эта японская «акула капитализма», легко и мягко въезжает на Троицкий мост и несётся над чёрной Невой, как по воздуху. Снег сыплется в волны и необъяснимо куда-то исчезает.

Петропавловская крепость светится в двух мощных лучах прожекторов. Почему же она выше, чем днём? Не понимаю. А, это лучи над шпилем перекрещиваются, и ночью крепость вытягивается в чёрное небо.

Дворцовая набережная. За чугунной решёткой Мраморного дворца мелькнул мощный силуэт на коне. Такое впечатление, что на лошади сидит величественно-спокойно не то медведь, не то древнерусский богатырь. Кто это? Неужели памятник Александру Третьему? Ведь там всегда стоял броневичок, на котором въехала к нам Революция… Машина пролетает так быстро, что я не успеваю толком разобраться.

Нигде ни души, прохожих нет совсем. Но Эрмитаж строго охраняется. Сразу четыре милиционера танцуют перед ним на морозе. Что поделаешь, мафия нынче не дремлет, а тут – сокровища всемирные.

Свежая белизна Сенатской площади скатертью расстилается под колёсами. Медного всадника ночью никто не охраняет, он даже не освещен. Ну, этого не украдут!.. Хотя именно его-то и стоило бы поберечь. Пуще глаза. Известна ведь старая легенда: пока он тут стоит – и Город будет стоять, что бы там с ним ни случилось. (Господи, ну что может с ним случиться? Отчего мне так тревожно?)

Гордо протягивает Медный всадник свою державную длань прямо через Неву к Петровской академии, к Университету. Академия закуталась в снежный тюль и едва видна на том берегу – последняя заветная мечта Великого императора.

На здании Сената на углу горит только одна вывеска над подвальчиком. Бар «Трибунал» – успеваю я прочесть. Да… Каким же надо быть беспросветно молодым, чтобы пойти в этот бар повеселиться? И безразмерно жизнерадостным…

А моя карета в двести с чем-то лошадиных сил медленно катит по Английской набережной. Где-то здесь должен быть дом номер четырнадцать. В прошлом веке это был Английский клуб. Особняк когда-то принадлежал моим предкам, князьям Радзивиллам. Но на доме номер четырнадцать ясно виднеется новая бронзовая табличка: «Особняк Дурново». То ли предки успели его этим Дурново продать, то ли я опоздала, как теперь говорят, «заняться реституцией», то ли просто номер дома перепутала…

Дальше проехать нельзя – всё перекопано. Строится мой Город, бурно перестраивается на стыке эпох, веков и тысячелетий.

«Тойота» оседает на задние колёса и, взревев, сворачивает в ближайший переулок. Пересекает красавицу Галерную и выезжает на Конногвардейский бульвар.

Вы помните былые дни,

Когда вся жизнь была иною?

Была, была… Какие стихи писал Николай Агнивцев! Город показывает мне какое-то тайное, для меня одной снятое кино. Кадры мелькают быстро: я вижу тот же угол Галерной, только каким-то далёким и тёмным осенним вечером. И сердце моё замирает… Из-за угла появляется рослый и очень молодой человек со сверкающими карими глазами. Ему лет шестнадцать. Вот он подходит ко мне. Мы берёмся за руки и выходим на Конногвардейский. И сильный ветер нам не мешает.

Начинается наводнение. Вода бежит, обгоняя нас по панели, как метель-позёмка, скользя, журча и завиваясь. Уже редкие прохожие шлёпают вокруг, как колёсные пароходы. Он смеётся, берёт меня на руки и несёт…

И белым облаком скользя,

Встаёт всё то в душе тревожной,

Чего вернуть, увы, нельзя

И позабыть что невозможно…

* * *

Сейчас впереди должен показаться Исаакий, холодное позолоченное сердце моего Города. Здание невероятной красоты и силы. Где же он, Господи? Самый высокий и самый фантастический собор Петербурга?

А высоко в небе несётся освещенный изнутри не то воздушный шар, не то гондола от него…

А… Это маковка Исаакия! Одна только маковка и освещена. Как китайский фонарик. И болтается в чёрном небе на высоте ста метров. А собор пропал, как не было.

Даже «акула капитализма» растерялась и затормозила.

Это мой Город так играет со мной, обманывает.

Говорят, ночью Город спит. Не спит. Притворяется.

Ах, ты мой дорогой… Значит, ты решил со мной поиграть? Такой могучий, таинственный и непостижимый… Легендарный. Странно.

Ну что ж, давай поиграем! Ты будешь мне показывать кино. Про меня. Только художественное, пожалуйста. В стиле ретро. А я… А я попробую немножко разгадать тебя самого.

Я угадала, где твоё сердце?

Из ночной мглы выступили чудовищные колонны, самые толстые в мире. Над ними смутно навис портик. В недосягаемой вышине золотом блеснул купол.

Я радостно смеюсь: угадала! И вдруг чувствую, что мне становится не по себе… Маятник Фуко. Значит, и в самом деле угадала?! Ведь совсем недавно он был здесь, в соборе. Сердце, которое бьётся…

Оказывается, играть с Городом страшновато.

Машина резко разворачивается и уносится по Большой морской к Театральной площади. Подальше от таких открытий…

* * *

Вылетаем на Театральную. Мариинский императорский театр! Даже в три часа ночи он сияет огнями. Напротив – Консерватория. Здесь много лет пел Фёдор Шаляпин. Потом тридцать лет – Борис Штоколов.

– А… Я, кажется, догадалась, какой у тебя должен быть голос: задушевный лирический бас, постигший тайны бельканто. Да?

Тишина. Снег.

Машина сворачивает на Офицерскую, улицу раннего моего детства (это у нас дома говорили: Офицерская, она до сих пор всё ещё называется улица Декабристов).

И сразу я вижу себя маленькую на руках у мамы. Крошечная смешная девочка в красном капоре. Мама покупает папиросы в ларьке, а мне – ириски. Только ларька этого больше нет. И мамы нет.

– Ну почему у тебя кино строго документальное? Я же просила художественное! Что меня, всегда, что ли, только на руках и носили?

…Прости. Я понимаю, что моя собственная память не может меня обмануть. И я не хочу