Любимая звезда - Анна Радзивилл

меня остановил: «Держись, старуха!» – и стал спускаться с лестницы, осторожно, как с горной вершины. Беленький провод от бритвы волочился за ним оборванной ниткой.

– Паспорт принеси! – крикнул он мне откуда-то снизу и запел: – А жизнь пошла – тю-лю-лю-лю – по синусоиде к нулю!

Мама расплакалась. Я повернулась к отцу, чувствуя, что молчать больше уже не могу, и… не произнесла ни слова. Такой румяный всегда, он стоял с неподвижным, побелевшим лицом, а губы стали голубоватые. Видно было, что этот воспитательный приём ему тоже достался недёшево.

* * *

Теперь мама плакала целыми днями. Папа больше сидел у себя в комнате, а когда выходил – мрачно молчал.

С утра мама начинала перечислять папины недостатки вслух, так что я выучила их просто наизусть: и лентяй, и бездельник, и днём спит, и не говорит, куда уходит. Что это за ответ – «в разных направлениях»? И она ему жизнь отдала, а что она видела? Нет, дальше так жить нельзя…

Папа маминых недостатков не перечислял, только вдруг бледнел, медленно, спокойно заматывал шарфик и тихо закрывал за собой дверь квартиры. И неизвестно было, вернётся он через полчаса, вечером или на другой день. Спрашивать в такую минуту мы его не решались.

Кончились наши задушевные разговоры на кухне по вечерам об устройстве мира. Я стала замечать то, на что раньше не обращала внимания. Ну зачем, например, он так много ест? Ночью встаёт и печёт блины. На сливочном масле. А Толька там мотается по общежитиям, по приятелям, без денег, голодный… И вообще, все эти разговоры насчёт того, чтобы «стать человеком»… Сам-то он кем стал? Пенсионером?

Идти домой не хотелось.

* * *

Толя вскоре женился, но как-то безрадостно. О свадьбе рассказывал уклончиво: «Ну что, повеселились, поубавили материальных ценностей. В конце вечера я, понимаешь, напился. Выдал ноль программы, убрал шасси и вырубился».

Учиться ему в последнее время было совсем уж некогда, пришлось срочно сочинять причины для академического отпуска. Отпуск дали, пожалели выгонять. Куда-то он устроился работать временно.

Мама совсем извелась. В доме никто уже не шутил. А мы с отцом перестали разговаривать.

Честно говоря, в те дни мне было не до семейных неприятностей – хватало своих.

Я наконец встретила такого, которого, пожалуй, не спустил бы с лестницы даже папа. Но знакомить его с родителями не торопилась – всё было так сложно, запутано, неразрешимо…

Как известно, ежедневные свидания отнимают уйму времени.

– Куда ты уходишь? – трагическим голосом спрашивала мама.

Но теперь я не могла себе позволить открыто и честно идти по пути безобразий. Слишком уж серьёзно всё это для меня было. Я выкручивалась. Я выдумывала что-то несусветное и всё равно уходила.

В тот вечер уйти мне не удалось. Папа просто заставил меня остаться. Ему надо было поговорить со мной серьёзно.

Я не помню начала разговора. Папа изобличил меня во лжи, совершенно справедливо, конечно, и стал ждать, что я раскаюсь.

Но я не раскаялась.

– Кем же ты станешь, – спросил он меня устало, – если уже сейчас так можешь?

Я взглянула на часы: всё, поздно… И почувствовала, что как будто с горы слетаю; помню, как стою я против него и, уже не сдерживаясь, вежливо спрашиваю:

– А позволь узнать – ты сам… Кем ты стал? Что ты сделал в жизни сам-то?

– Как что? – говорит он, оглядываясь, и опускается в кресло. Жёлтый свет торшера беспощадно высвечивает его внезапно постаревшее лицо.

– Да, что? Кто ты такой? Ты – никто, пустое место. Только требуешь от всех, а сам… лежишь целыми днями.

Глаза его умоляли: остановись, дочка! Но где уж мне было остановиться…

Когда я замолчала, он тяжело поднялся, подошёл к своему несгораемому ящику – никто в семье никогда не видел, что там. Набрал какой-то номер. Крышка бесшумно откинулась. Медленно поискал что-то, вытащил, захлопнул крышку.

– На, это я тебе дарю…

Это была вырезка из журнала. Называлась она «В первобытном обществе».

Когда родитель был без сил

И становился стар,

Ему потомок наносил

По голове удар.

А на картинке рослый потомок с роскошными бицепсами обрушивал на голову постаревшего седого родителя огромный каменный топор.

* * *

Прошёл месяц. Однажды папа собрал чемодан и сказала маме, что поедет отдохнуть. Адрес сообщит позже.

На меня надвигалась сессия, дома я бывала мало. Уходила в библиотеку восстанавливать душевное равновесие. А чаще – вовсе не в библиотеку.

Мама его не провожала, а я даже не попрощалась.

* * *

Мы сидели все вместе на кухне: я, мама, Тосик и его зеленоглазая жена – и пили чай.

Мама была так счастлива, что видит своего исхудавшего и поумневшего сына здесь, дома, при себе, что никаких лишних вопросов не задавала.

В прихожей звякнул звонок, и я выскочила открывать.

На площадке стоял незнакомый человек. Выражение его лица мне не понравилось.

– Распишитесь, – сказал он. – Сначала тут адрес напутали… Но вы это… В общем, телеграмма шесть дней вас искала.

Я расписалась, и человек пошёл вниз по лестнице.

Потом разорвала белую полоску.

«Отец скоропостижно скончался инфаркта тчк приезжайте хоронить тчк адрес город Красный Холм Боровая 16 Горбунов».

* * *

Ехать было поздно.

* * *

Почти год говорить об отце я не могла. Ни с кем.

Моя правота, такая необходимая мне тогда, оказалась никому не нужной.

* * *

Несгораемый ящик, в который никто из нас никогда не заглядывал, оказался с двойным дном. Он стоял теперь передо мной, беззащитно раскрытый.

Облигации, целый ворох облигаций.

Чёрная кожаная записная книжка. Адреса, в разных городах. У него было столько знакомых?

Старые письма: «…Тонечка, родная, брось всё, гуляй с ребятишками. Дети должны быть здоровыми». «Ты мне головой отвечаешь за здоровье Толи…»

Орден. Медали. Значок «Отличнику соцсоревнования золото-платиновой промышленности».

Жёлтые, ломкие фотографии: айсберги, белые медведи. Настоящий вечный покой. Унылые берега таёжной реки с облезлыми, подсохшими лиственницами. Старый якут с трубкой в зубах.

А вот и мы с братом, маленькие, толстые. Портрет мамы: глаза горят, улыбка ослепительная – такой я её уже и не помню…

Последней лежала общая тетрадь. Тоже давняя, пожелтевшая. Почерк был уверенный, спокойный, очень разборчивый. Как мне всегда хотелось иметь такой почерк!

9 сентября

Был самолёт.

Иван Сергеевич получил в бандероли «Справочник велосипедиста». Ему пятьдесят два года, двадцать пять лет на Севере. Мечтает после Севера путешествовать на велосипеде.

Ну почему она не пишет? Неужели не чувствует,