Любимая звезда - Анна Радзивилл

в друга и старались поймать. Вот он её поймал, затих, посидел немножечко и сделал вид, что её укачивает. Чтобы я расслабилась… А потом вдруг как бросит её в меня да как расхохочется!

Долго-долго смотрит в книжке картинки».

Два года:

«Уже несколько дней не хожу в школу – не с кем оставить Алёшку. Все знают, что у меня маленький братик, а маме и сестре надо работать.

У мамы кровь идёт из дёсен. Я спросила почему. Она улыбнулась и говорит: „Ну что ты хочешь, я же на Колыме выросла“. Я вот что придумала: по выходным буду подрабатывать на Кузнечном рынке, где фрукты продают. У нас в классе один мальчик по выходным там работает. Так как-то принёс мне мандаринку. И Алёшке перепадёт.

Алёша слушается меня больше, чем раньше. Скажу: „Ложись в кроватку“, и он нехотя (иногда даже с воплями, но сам) влезает на кровать и ложится.

Очень нравится прохожим. Ходили с ним сегодня за сметаной, одна бабушка спросила: „Сколько лет вашему сыночку?“ Не успела я и рот открыть, а он и говорит: „Питьнятьсять“. Бабушка так обрадовалась, дала ему конфету».

Два с половиной года:

«Ну совсем уже вырос Алёшенька. Говорит „спасибо“ и „позялуйста“. Такой красивый он у нас! Добрый. Только слушается плохо. Бедный мой… любимый. Вообще-то он мне уже по пояс. Смотрит в окно и говорит: „Люди“. А вечером: „Де люди?“ Спит сейчас, а я пишу».

Три года:

«Мерили его в день рождения – почти метр! Такой гусь вырос… И весит немало. Мучает меня всё время. Держу перед носом у него конфету шоколадную и заставляю его учить буквы. Учит. По восемь букв в день. И конфету приходится отдавать».

Три с половиной года:

«Ну наконец-то научился читать! Все вывески подряд. И сам страшно доволен.

Сегодня учила его писать. Пишет десять букв, но ещё плоховато. Букву напишет – и давай обрисовывать её кружком: „Я свою эту букву закружу в кружочек“».

Четыре года:

«Ну совсем обнаглел. Слова не действуют. Совсем не слушается. Пришлось сказать, что есть не дам. Тогда пошёл помыл ноги.

Очень любит пауков. Разговаривает с ними, дует на них. Поймает комара, несёт к пауку и кладёт в паутинку. „Ешь, – говорит, – Вася!“ Сам комаров уже почти не ест. Вырос. Говорит мне сегодня: „Лиза, ну научи ты меня варить суп. А то ты уйдёшь, а я тут чтоб мог один жить…“

Когда Алёше исполнилось четыре года, мы впервые показали ему портрет отца.

Алексей положил его на пол, лёг на живот, подперев руками голову, и молча стал смотреть. Мы сказали ему, что отец умер.

– Навсегда? – только и спросил он.

Лёля отвернулась и ушла. Я заплакала. Алексей ещё раз взглянул на портрет и вдруг разрыдался, как взрослый человек. Тихо, горько, пытаясь сдержать себя».

Однажды я раскрыла не помню уж и какую книжку. «Алексей. По-гречески это значит защитник» было написано там. Вот почему он сказал: «Назови его Алёшей…»

Ничего особенного в нашей жизни, казалось бы, и не происходило, о чём стоило бы рассказывать.

Но через несколько лет мы все почувствовали себя каким-то монолитом – мы уже не боялись ничего. А защитник наш рос, подрастал, начинал разбираться в жизни.

Как-то мы с Лизуней ушли в театр. Поздно уже, а нас всё нет. Лёля начала беспокоиться.

– Мамочка и Лизочка, девочки наши родные, чего-то нет их…

– Мамочка не девочка, – возразил Алёша, – она женщина.

– А я?

– И ты женщина. А Лиза человечек ещё маленький, какая там женщина… Да придут они, куда они денутся! Ты не переживай, их же двое!

На Востоке говорят: «Воспитанный женщиной научится кроить халаты, воспитанный мужчиной сядет на коня».

Халаты кроить он так и не научился, хотя Лиза учила его всему подряд. Не хотел. На коня я его сажала сама, своими руками. На Елагиных островах, летом. Он не боялся, хохотал и бил коня пятками. Я радовалась, что конь такой смирный. А однажды даже его макнули в прорубь. Правда, не мы. А Ярослав, молодой человек, который начал ухаживать за Лелей. Взял его с собой в сауну и макнул. Алёша орал, но потом был очень доволен и горд.

Мы начали его учить французскому. Заговорил он быстро, говорит по-французски даже спросонья.

– Бонжур, мон шер ами… – бужу я его утром.

– Бонжур, маман, но я не встану…

Но разговаривать с соседкой Ксюшей на чужом языке он отказался бесповоротно. «Ксюша такая нежная, – признался он мне, – ну как же можно с ней разговаривать по-французски? Она не ругается. Она не говорит мне даже „сопля малолетняя“, как эта Ольга-дура-соседка. Вырасту и побью её. По голове кастрюлей».

Теперь он сочиняет песни. Ходит по дому и поёт басом:

Я уезжаю в далеко,

Я уезжаю за моря,

Я уезжаю за края.

Вздыхает и добавляет тоненьким голосом:

Прощай, голубчик мой родной!

Потом подходит ко мне и сообщает:

– Это не вся ещё песенка.

– Я понимаю…

– Это Пушкин сочинил. Но он уже умер. И теперь никто конца не знает. Не грусти.

Потом уходит и поёт весело и залихватски:

Я сладкий твой,

Я сладкий для тебя,

Я очень у тебя красивый!

Господи, как хорошо, что я, кажется, всего один раз в жизни, но всё-таки послушалась своего мужа!

Когда Алёшка был крошечным и только начал говорить, он подошёл ко мне однажды (я сидела), обнял меня за ногу, положил щеку ко мне на колено и твёрдо и ясно, глядя мне прямо в глаза, сказал, делая большиебольшие паузы: «Я… тебя… блюблю». А я подумала:

«Сколько лет некому было сказать мне эти слова?»

Теперь он говорит иначе. Он тревожится за меня:

– Мамочка, а ты… не умрёшь?

– Нет. Просто однажды уеду от вас и больше никогда не вернусь.

– Как это не вернёшься? К нам? К своим детям?

– Ну, это… Вы будете думать, что я уехала… А я уже не вернусь.

Он посмотрел на меня очень строго, спокойно и сказал твёрдо:

– Тогда ты поедешь со мной.

Маленькое моё, родное… Я всегда буду тебя любить, что бы ни случилось в этом мире! Даже если мы расстанемся надолго и не сможем увидеться… Я буду тебя любить,