Тата - Валери Перрен

со мной». Отец Блэза удалился, скорчив странную гримасу. Мы с Жаном, рука в руке, следовали за Блэзом, поднялись по лестнице – везде вкусно пахло жасмином и воском. Я изо всех сил следила за своими жестами, смотрела, куда ставлю ногу, и страшно боялась что-нибудь разбить. Жан не дергался, старался идти в ногу. В девять лет он был очень высоким и тонким, как перышко. Родители иногда думали, что будут делать с этим мальчиком, так не похожим на ребятню из фермерских семей. Мама закармливала его супом, ничего другого она придумать не могла. В тот день он не задавал вопросов, потому что всегда мне доверял и держался рядом.

Я слышу, как урчит холодильник за спиной у Колетт, и представляю ее сидящей на кухне.

КОЛЕТТ

Блэз вошел в комнату и сказал: «Мама, вас спрашивает Колетт Септамбр». Он обращался к родителям на «вы». Маркиза вышла с улыбкой, как будто выплыла из сна или температурила. Она была в светлом платье с чуть нарумяненными щеками и бледно-розовой помадой на губах. Она была особенная, ни на кого не похожая. Нет, она напоминала героиню одного из романов, которые Блэз брал из семейной библиотеки, чтобы дать мне почитать.

– Здравствуйте, мадам, простите за беспокойство, но я, как вы знаете, уезжаю учиться и не могу взять с собой брата… Можно мне… увидеть большое пианино?

Она удивилась – я поняла по глазам, – но сказала «да».

– А Жану можно посмотреть?

– Да.

Мы пошли за мадам де Сенешаль и Блэзом, миновали два залитых светом кабинета с картинами на стенах и увидели его. Он сверкал, как король, посреди огромной комнаты. «Стейнвей». Шедевр. Красивее всех картин, ковров и мебели. Маркиза сказала:

– Во время войны немцы реквизировали поместье. Пианино привезли в грузовике для какого-то высокого чина. После разгрома они убежали, а инструмент оставили… Я не знаю, чей он, откуда взялся…

Я останавливаю запись, делаю глубокий вдох и выхожу в сад, навстречу солнечному лучу. Я напряженно думаю об отце с мамой. Люди мало и редко говорят о драме потери родителей и одиночестве в большом мире.

Я возвращаюсь к магнитофону, нужно продолжать. Чтобы понять.

КОЛЕТТ

Увидев свое крестьянское отражение в черной лакированной крышке, я забыла о мадам де Сенешаль, о Блэзе, хороших манерах и сказала Жану:

– Оно твое, Жан. Оно для тебя, Жан. Это пианино – для тебя.

Жан отпустил мою руку, подошел к инструменту, но не дотронулся до него и начал смеяться. Мне захотелось сохранить этот смех навсегда. Спрятать в шкатулку для драгоценностей. Я никогда о нем не забывала, слышу и сегодня. Много раз в день. Он сопровождает меня по жизни.

Маркиза улыбнулась. Блэз поднял крышку и переставил табурет к пианино. Мне захотелось плакать – сильнее, чем после смерти отца. Намного сильнее. Понимаешь, Аньес, я не знаю, почему некоторые люди добры с другими, почему они рождены для щедрости и благородства, но Блэз де Сенешаль был именно таким человеком. Жан сел, глаза у него горели.

– Давай продолжим, – сказал ему Блэз и обратился к матери: – Мама, у Жана дар. Сыграй нам менуэт Баха, первый, над которым мы работали вместе.

Когда младший брат коснулся клавиш маленькими пальчиками, у меня закружилась голова. Под влиянием чувств стало плохо и одновременно хорошо. Эмоция, овладевшая душой, была непривычной, необыкновенной. Шел 1959 год, Аньес, я росла среди навоза и грязи, а у моего маленького брата Бах был в руках, во всем теле. Блэз сказал матери:

– Он не учился сольфеджио, но способен сыграть любую музыку, услышав ее один раз.

Дети зависят от родителей. Если бы Жан зависел от маркиза, матери, отца, он пошел бы работать на гёньонский металлургический завод, в чем нет ничего постыдного. Я общалась с рабочими этого завода, мне они нравились, но маркиза взяла Жана под крыло. Так поступают только благородные люди. Мне ничего не пришлось вымаливать для брата. Он совершенно ошеломил Эжени де Сенешаль, и она решила, что Жан будет учиться сольфеджио и брать уроки вместе с Блэзом. Она об этом позаботится. Чего бы это ни стоило. Маркиза так и сказала: «Чего бы мне это ни стоило!»

Я уехала учиться ремеслу, зная, что Жан не будет тосковать, потому что пианино займет все окружающее пространство.

Колетт умолкает. Я слышу, как она встает, ставит иглу на виниловую пластинку. Первая папина студийная запись. Ноктюрны Шопена. Мой отец подарил сестре проигрыватель фирмы «Пионер» в 80-х годах, чтобы она могла слушать, когда захочется.

Папа очень редко говорил со мной о Колетт. Они никогда не ссорились. Не спорили, не упрекали друг друга. Я не помню ни одного резкого жеста, были только взгляды и молчание. Я не обращала на это внимания. Меня гораздо больше интересовали парни на мотоциклах, отношения между тетей и отцом казались чем-то неважным.

Руки дрожат… Я не стану торопиться. Буду слушать по чуть-чуть. Как подарок. Закрою глаза и положусь на случай. Пусть кассеты Колетт уподобятся книге, которую хочешь не проглотить, а смаковать. Времени у меня полно.

Я стремилась к успеху. И он пришел. Первый. Потом следующий. Сегодня никто и ничто меня не ждет, и я ничего ни от кого не жду. Наверное, это и есть удача. Ну, во всяком случае, свобода.

22

Кассета № 7

КОЛЕТТ

Сегодня 7 января 2003 года. Я расскажу тебе о Бланш. Мне было шесть или семь лет, когда я впервые ее увидела. Она сидела в глубине класса за партой, которая пустовала весь год.

«Познакомьтесь с Бланш», – сказала учительница, но все посмотрели не на нее, а на меня – «деревенщину». Даже Блэз.

Колетт зовет кого-то: «Бланш! Бланш! Иди сюда!» Я слышу шаги и женский голос: «Иду, иду». Голос нежный, как у тети. Сердце заходится, мне кажется, я брежу. Перематываю обратно и слушаю еще раз: «Иду, иду». И еще раз: «Иду, иду». Тетя была не одна, когда наговаривала кассеты.

БЛАНШ

Я здесь.

КОЛЕТТ

Я кое-что записываю для Аньес. Хочешь что-нибудь сказать?

БЛАНШ

Для Аньес?.. А что?

Тихий ангел пролетел…

БЛАНШ

Это не опасно?

КОЛЕТТ

Мы успеем умереть, прежде чем она начнет их слушать.