Тата - Валери Перрен

робких и хрупких – идеальных жертв. Еще я узнала, что наш друг Кристоф Делануа, слегка чокнутый маргинал, часто проходит мимо его магазина, снова и снова напоминая о грязном подонке… «Ты понимаешь, Натали? – спросил он. – Я каждый день думаю об этом гаде Шарпее. Уверен, он его мучил. Когда мы были детьми, Кристоф пытался попросить меня о помощи, я отмахнулся. Мы были малолетними придурками и не говорили о таком… Нам с ребятами было по десять лет, мы поехали в Маноск, на стажировку, а когда вернулись, Кристоф изменился. Начал всех сторониться. Я не смею выйти и спросить, что именно негодяй с ним сделал, но знаю, чувствую, что он причинил ему зло».

– Сколько было таких Делануа?

– А черт его знает. Некоторые отказываются общаться со мной. Я попыталась связаться с другом детства Льеса и получила отлуп.

Натали смотрит на коллекцию, которую я выставила на гладильный стол.

– Что это такое?

– Свет. Свет футбольных стадионов, который моя тетя коллекционировала годами. Антипод Шарпея. Красота игры. Красота команд. То, что заставляло тысячи гёньонцев приходить на стадион, чтобы увидеть матчи. То, что годами заставляло сильнее биться сердца. То, из-за чего Колетт дрожала всем телом после пропущенного или забитого гола.

– Не знала, что ты любишь футбол.

– Я и сама не знала.

23

1959

Ее наставника в обучении ремеслу зовут Мохтар Байрам.

Колетт толкает дверь мастерской и попадает в другой мир. Здесь не ферма и не школа, это уж точно. Вселенная инструментов – молотки, кусачки, щипцы, пинцеты, щетки и тряпки, гвозди и наждачная бумага. Запах кожи, масла, клея, воска, металла и жира. Колетт держит в руке свой пузатый пустой чемодан. Мохтар смотрит на нее лукавым взглядом своих прекрасных черных глаз и спрашивает, что она прячет внутри.

– Зубную щетку, – отвечает девочка.

– И все?

– У меня больше ничего нет.

Мохтар улыбается.

– Ты храбрая?

Колетт смущена, отвечает тихо, но голос не дрожит:

– Думаю, да, месье.

– Сколько тебе лет?

– Тринадцать.

Она никогда не видела, чтобы столько пар обуви стояло в ряд на полках. У нее всегда, зимой и летом, была всего одна, и ее следовало очень беречь, чтобы носить долго. Сначала они бывали невозможно велики ей, в конце становились так малы, что давили на подъем. Колетт больше нравятся сабо, как у старых крестьян. Дерево твердое, зато летом их можно носить на босу ногу.

– У тебя умелые руки? Ты ловкая?

– Не знаю, месье. Но я умею принимать новорожденных ягнят.

– Зови меня Мохтар, дочь моя.

Мастер согласился взять ученицу, потому что его попросила мадам де Сенешаль. Он ни в чем не отказывает маркизе, чинит и укрепляет подметки и швы туфель и ботинок всего семейства Сенешаль. Условие одно: Колетт должна продолжить учебу в школе Святой Сесилии, которая находится в трех минутах хода от сапожной мастерской. Это частная школа, мадам де Сенешаль – ее патронесса. «Конечно, мадам, – ответил Мохтар, – я научу ее ремеслу, если она будет серьезно относиться к делу. А иначе…»

Трехразовая кормежка, тысяча франков в месяц (минимальный оклад рабочего – тринадцать тысяч), пристройка с окном, кровать, печка, дрова, кран с водопроводной водой, пододеяльник и две пары чистых простыней. Невероятная роскошь для Колетт! Даже туалет в глубине сада. У Мохтара было много учеников, но девочку он взял впервые. Без подмастерья ему не обойтись, он хочет передавать свои умения другим.

Мохтар, Блэз и Колетт застыли на пороге помещения, которое станет «ее комнатой» на ближайшие два года.

– Поставь чемодан, – говорит Мохтар. – Мы потом посмотрим, что еще тебе понадобится. Это место – твой дом, я сюда заходить не буду. Поддерживай порядок сама – для себя и тех, кто придет тебе на смену. Нужно всегда думать о тех, кто станет следующим. Где бы ты ни жила. Если бы все поступали именно так, наша планета жила бы спокойно.

Он кивает на строение из темного дерева, находящееся совсем близко, всего в нескольких метрах от мастерской:

– Ходи туда, когда захочешь, там всегда открыто, пользуйся хозяйственным мылом и баком для стирки.

Перед уходом Блэз сует в карман Колетт несколько банкнот и легонько целует в щеку. Она не знает, что сказать, и не решается шевельнуться. Деньги оттягивают карман, как тяжелая наковальня. К глазам подступают слезы стыда – у нее ужасно грязные волосы, а Блэз хорош, как воскресный день. Он ее единственная опора, только на него она может рассчитывать с самого рождения. Одного друга достаточно, чтобы заполнить все пустоты и утолить все печали. Забыть равнодушие родителей. Мать и слезинки не пролила, когда они с Блэзом уходили и в руке у нее был чемодан – пустой, как сердце мамаши. Она, кстати, проверила, не забрала ли дочь какие-нибудь вещи, которые могут пригодиться Жану и Даниэль. «Что тут такого, ты теперь сама по себе, и жилье поимеешь, и еду. А деньги будешь отдавать мне. Ты – старшая, должна помогать матери». За кров и еду Колетт придется вкалывать, как взрослой, и учиться. Ей известно, что девочки-ровесницы играют после уроков, встречаются по воскресеньям, смеются, танцуют, делятся мечтами. Она знала только работу и, если бы отец не погиб, никогда бы не вернулась к учебе.

– До воскресенья, – тихо произносит Блэз. – Приеду за тобой на велике.

«Не о чем печалиться, – убеждает себя Колетт. – Я соединила Жана и пианино. Все получится, все будет хорошо».

– Как тебя зовут, дочка? – спрашивает Мохтар.

– Колетт. Колетт Септамбр.

Он улыбается в усы.

– Твое имя звучит как лето.

Колетт отвечает, помедлив несколько секунд:

– Как осень.

– Нет, дочка, сентябрь – это еще лето и только самое начало осени.

* * *

Мохтар родился в Тунисе и уже в детстве стал учиться сапожному ремеслу. Во время школьных каникул он работал подмастерьем. Ему поручали относить готовую продукцию на базар, потом доверили собирать образцы, как он их называл, а позже, став мастером, занялся шитьем обуви и отделкой. Когда в его жизнь вошла Колетт, он уже двадцать лет держал сапожную мастерскую на улице Пастера. Во Францию Мохтар приехал в 1936-м, вместе с братом. В шесть лет, после тяжелой болезни, ему отняли полноги, он ходит на деревяшке и шутит, что у него из ботинка растет маленькое деревце. Колетт он сказал, что потому и посвятил жизнь обуви. Чужой – тех, у кого две ноги, а они даже не догадываются, как им повезло. У Мохтара две пары башмаков, одна – на зиму, другая