Тата - Валери Перрен

– на лето, и правые ботинки дремлют на стеллаже. Сапожные и кожевенные работы – страсть Мохтара. «Я люблю обувь, – признается он, – уважаю обувь, она ведет тебя по жизни и хранит твои воспоминания. Скажу тебе правду, Колетт: я – сапожник и первым в человеке замечаю его обувь. Если он ухаживает за своими ботинками или туфлями, я поднимаю глаза на лицо. Понимаешь, дочка, защита и ремонт – разные вещи. Человек должен ухаживать за своей обувью, а уж потом чинить. Так же следует обращаться с телом, милая. Не пей алкоголя, не кури сигарет, не злословь. Наслаждайся разными вещами, но знай меру. Жизнь полна удовольствий».

Колетт понимает не все рассуждения Мохтара, но он ласковый человек, разговаривает мягким тоном и обращается лично к ней, не к кому-то другому. И девочка начинает ощущать свою значимость. Как с Блэзом и Жаном. У Мохтара нет бургундского акцента, он иногда путает мужской род с женским, единственное число с множественным.

– Куда девается обувь, за которой не приходят хозяева?

– Я отдаю ее Красному Кресту и часть в церковь, но в наши времена забывчивых людей становится все меньше. Пара обуви – самое драгоценное, что у тебя есть, Колетт.

Она опускает глаза, смотрит на свои солдатские башмаки из темной кожи, которые раньше топтали только проселочные дороги. Теперь они начищены до блеска и путешествуют по асфальту: Колетт выходит из мастерской, когда требуется отнести заказ пожилой клиентке.

– С тех, кого я не знаю, беру плату вперед. Уж они-то никогда не забывают вернуться. Самым преданным клиентам я даже квитанции не выдаю, многие присылают детей, чтобы те отдали туфли в ремонт. «Меня мама прислала», – сообщают они. Я знаю всех гёньонцев. Всех, кроме расистов. Они к арабу в лавку ни ногой.

– Почему?

– У нас разный Бог, некоторым людям это не дает покоя.

– А какой он, ваш Бог?

– Такой же, как твой, хотя говорит на другом языке.

– С чего вы взяли? Бог ни с кем не говорит.

– Еще как говорит, дочка! Слушай Бога и услышишь… Ты чем хочешь заниматься в жизни, кроме сапожного дела?

– Хочу, чтобы младший брат стал музыкантом. Пианистом.

– А для себя? Чего ты хочешь для себя?

– Чтобы брат стал музыкантом.

– Бог тебя услышит, не сомневайся. И ответит.

Иногда Мохтар поручает Колетт сходить за покупками в хозяйственный магазин мадам Куро и выдает ей список: краски, лак, гвозди и заклепки.

– Знаешь, во время войны каждый мог получить одну пару обуви в год в обмен на продуктовый талон. Я тачал деревянные подметки, потому что кожу реквизировали!

Первым делом Колетт научилась пользоваться большой швейной машиной. Прежде чем начать работать с кожей, она подобрала и сшила вместе многие метры ткани, пока не научилась не глядя касаться пальцами иглы с двух сторон, пока не стала шить, как дышать, думая о другом. Только тогда Мохтар объяснил, как выбирать иглу для кожи. Прострачивать мелкие обрезки на машинке, делать разные стежки, в том числе перекрестные, шорные и прямые. Она привыкла к корду, гвоздям и молниям, а чтобы освоить процесс разрезания, тренировалась на кусках картона.

– Он ведет себя иначе, чем кожа, но ты учишься не работать с материалом, а профессиональным жестам, чтобы чертить линии и круги. Ты весь день будешь смотреть на то, что держишь в руках, да-да, именно так.

– С кожей у меня плохо получается. В голове звучит их плач…

– Чей?

– Ягнят. Они плачут, когда их забирают от матерей. Кожу ведь сдирают с них.

– Ты ненормальная, дочка.

– Почему?

– Наверное, потому, что мысли в твоей голове часто попадают под дождь.

До знакомства с Колетт Мохтар никогда не думал об обувных кожах, как о коже. Они составляли основу его работы, выдубленный материал лучшего или худшего качества. Он ни разу не подумал о живом существе, о том, какой была его жизнь и что от нее осталось. Колетт часто рассказывала ему о своих отношениях с животными на ферме. Тунисец впервые работает с девочкой, и это его напрягает. Она кажется ему более чувствительной, любознательной и старательной. И задает больше вопросов.

Надия, младшая сестра Мохтара, живет в Тунисе. Они не виделись несколько десятков лет, но переписываются на родном языке. Надия замужем, у нее два сына – шестнадцати и восемнадцати лет, младший, по ее словам, похож на дядю. Мохтар экономит, чтобы скопить денег и навестить родину. «Я откладываю на путешествие», – повторяет он каждый день, пряча монету или купюру в железную коробку.

– Где сейчас ваш брат? Тот, с которым вы приехали во Францию?

– Он умер, дочка. Семья забрала его тело домой, в Тунис.

– Он на войне погиб?

– Нет, умер в госпитале.

– Если я потеряю моего Жана, совсем с ума сойду.

Каждый полдень Мохтар приспускает железный ставень до середины витрины, чтобы свет проникал в мастерскую, выкладывает на стол холодную еду – салат, хлеб, сыр, – и они с Колетт съедают ее вместе. Иногда к скромной трапезе добавляются крутые яйца или ломоть паштета. Мохтар включает радио и время от времени ругается, слушая выступление политика или рекламу, расхваливающую какую-нибудь марку обуви, произведенную на конвейере. Потом он устраивается на старой оттоманке за кассой и снова поднимает жалюзи. Колетт в это время гуляет, если погода хорошая, читает книгу или учебник. В ее классе всего пять девочек. Четыре учатся шитью, они подмастерья на прядильной фабрике и говорят Колетт, что у нее будет мужская профессия, а сапожниц вовсе не бывает.

– Еще как бывает, раз это слово есть в словаре.

На деньги Блэза Колетт купила на рынке два платья и два свитера, а еще ленту для волос. Случается, клиенты оставляют ей на чай несколько сантимов. Она бережно убирает их в коробку из-под пуговиц, которую дал ей Мохтар. Иногда он говорит ученице после похода в магазин: «Оставь сдачу себе, дочка». Эти деньги Колетт не отдает матери – они для нее или для Жана, как бы мало их ни набиралось. Для Колетт это настоящее сокровище, хоть и хватает только на лимонад на террасе кафе. Никто не украдет это «богатство»! Она скучает по брату, сказке, которую читала ему на ночь, по его запаху и маленькой ладошке, но света в ее жизни стало больше. Ей нравится работать и жить в центре города, она привязалась к Мохтару, который зовет ее дочкой. Здорово, что можно больше не вставать в четыре утра на дойку. Колетт кажется, что ее жизнь постепенно обретает краски, как щеки мадам