Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Внутри дома поразило ее то же возрождение, как и в наружном его облике. Все полы были перестланы и свежевыкрашены, паркет возобновлен в приемных комнатах, стены оклеены красивыми обоями, мебель исправлена и обтянута ситцем под обои или пеньковою материей приятного цвета для глаз, на всех окнах навешены занавеси и сторы… Ее, видимо, ждали: в столовой на круглом столе посреди комнаты лежали тщательно выглаженные и уложенные скатерти и салфетки, стекло и полдюжины серебряных приборов, имевших, очевидно, служить трапезе, заказанной для нее, в какой бы час она ни приехала.

Она медленно переходила из одного покоя в другой, не находя при этом новом виде их ни одного из тех колючих ощущений, к которым приготовилась она, едучи сюда всю дорогу и мучась уже одним предвкушением их… «Добряк, видимо, заботился все время, чтобы ничто тут слишком тяжело не напомнило мне о прежнем», – думала она теперь, вся растроганная, заметив, что в бывшем кабинете ее отца оставлена была вся бывшая в нем мебель, но расставлена в совершенно ином порядке, и большое кресло, на котором он так печально покончил с жизнью, отставлено было с заметным намерением не привлечь на него ее первого взгляда в самый темный угол горницы, за перегородку.

Но она отыскала его глазами, слегка вздрогнула и, проведя себе рукой по векам, обвела взором опять кругом свежо и весело глядевших на нее теперь темно-синих стен кабинета с золотым багетом, бежавшим у его карниза… «Ах, Володя, Володя, – неслось у нее в мысли, – ведь мог же бы ты…»

Она не договорила себе своей мысли и обернулась к провожавшему ее и остановившемуся на пороге комнаты приказчику:

– Давно это все… переделано?

– Собственно дом или прочее? – спросил он в свою очередь.

– Да… это все? – повела она неопределенно рукой.

– Ремонт-то мы собственно начали в позапрошлом году, по заграничному приказу Прова Ефремовича. Больно уж было все упавши, – объяснил он, – почитай, что одни стены целы оставались. Службы тоже, по хозяйству, это уж первым делом требовалось, потому хозяйство повели мы теперича в полном виде, как следовает. А насчет собственно дома, так что изволите видеть здесь, обои и материи, – все это они сами по собственному вкусу выбирали в Москве осенью прошлою.

«Это он тогда, после свидания со мною в Москве, когда говорил мне, что не избалован он лаской и готов всю душу положить за того, кто окажет ему ее, – вспоминала Настасья Дмитриевна, – я отклонила помощь, которую он предлагал мне, так вот он нашел средство устроить так, что я на этот раз отказаться не могу: Юрьево принадлежит жене его, как и мне… как и Володе», – тут же примолвила она мысленно.

– Прикажете чего покушать, сударыня? – спрашивал ее между тем приказчик.

– Я не голодна… разве позднее захочется…

– Когда прикажете. У меня супружница завсегда может – за настоящего повара, в Москве училась; довольны останетесь.

– Большое вам спасибо, – сказала Настасья Дмитриевна, – скажите мне, пожалуйста, как зовут вас.

Крупные, ровные, белые зубы сверкнули из-под раскрывшихся в широкой улыбке губ управителя:

– А зовут меня, как и хозяина, Провом.

– Отчество ваше и фамилия?

– И фамилия тоже Сусальцев.

– Сусальцев? – повторила невольно девушка.

– Так точно: Пров Сусальцев, только отчество будет у нас разное, потому он от Ефрема, а я от Панкрата: он Ефремович, а я Панкратьич. Никандру ключника изволите знать в Сицком?

– Видела, да…

– Так он мне брат родной, а мы с ним хозяну троюродными будем, из одного роду, значит.

«Новая Россия!» – сказалось почему-то в мозгу Настасьи Дмитриевны, между тем как «троюродный» приказчик ее шурина глядел на нее каким-то добродушно-насмешливым взглядом, как бы забавляясь внутренно тем изумлением, которое угадывал в ней. Но она понимала, что он нимало не оскорблялся этим изумлением ее, как и не думал внушать ей какого-либо особого решпекта к своей особе этим указанием на родство свое с «хозяином». Он, видимо, сам не придавал этому никакого значения, «Ефремович» – сам, выражаясь купеческим словом, а «Панкратьич» у него наемник и слуга, хотя оба они Провы и оба Сусальцевы, и ничего тут удивительного и неестественного нет, потому «каждому свой предел, его же не прейдеши».

Было еще светло, и Настасье Дмитриевне не захотелось откладывать до завтра того, что оставляло главную побудительную причину ее приезда в Юрьево.

– Я хочу на батюшкину могилу сходить, – сказала она, – чрез сад можно?

– Пожалуйте-с, на тот случай, что пожелают хозяева ближайшим путем в храм Божий, калитка в ограде проделана и мостик чрез канаву; прямо на дорогу выйдете.

Она поблагодарила его дружественным кивком и, выйдя на новую террасу, спустилась с нее в сад, направляясь чрез него к знакомой читателю из начала нашего рассказа церкви.

И здесь узнала она щедрую и заботливую руку шурина. Наружный вид старого, чуть не развалившегося три года тому назад храма был неузнаваем; стены, крыша были исправлены, подштукатурены и выкрашены, ограда поставлена новая, надгробные плиты предков ее очищены ото всякого хлама и сора времен господского оскудения… «Тени бояр Буйносовых, благодарите попавшего к вам в родство мужика за то, что могил ваших не топчут более коровьи копыта!» – с невольною горечью пронеслось в голове девушки.

Под стать общему характеру этих фамильных плит лежала гладко выполированная доска из темно-серого мрамора над могилой отца ее. Дмитрий Сергеевич Буйносов родился 1811, † 1876 года, читалось на ней, и ниже два слова: Господи помилуй. Памятник этот поставлен был ею, Настей (она отдала на него четвертую часть денег, полученных ею в наследство от тетки Лахницкой), и никакой другой надписи на нем она не хотела: чего, кроме помилования, могла она просить за него, и о чем вспоминать в его многогрешной жизни?..

Она опустилась пред ним на колени, низко склонила голову и вся ушла в сосредоточенную, глубокую и умиленную молитву.

Когда, отерев наконец обильно лившиеся в течение ее слезы свои, она перекрестилась в последний раз, поднялась и отошла от могилы, она увидала Прова Панкратьевича Сусальцева, поджидавшего ее у калитки ограды. Он держал в руке наскоро, видимо, собранный, но доволно искусно связанный букет из красных и белых пионов пополам с сиренью, который и подал ей со словами:

– Может, пожелаете на могилку положить? Цел останется лежать хоть до весны до будущей, потому у нас теперь калитка на погост запирается, и ключ я к батюшке отнесу опять.

– Спасибо вам от души!.. А я бы желала видеть батюшку, – примолвила она поспешно, – попросить его завтра отслужить заупокойную обедню…

– Так что ж вам беспокоиться, я ему сейчас объясню;