Вдали от обезумевшей толпы. В краю лесов - Томас Гарди

Тангейзер[27] ее тем временем удалялся; его неспешный конь долго оставлял всадника в поле зрения Грейс. Если бы она могла слышать сейчас голос Фитцпирса, то услыхала бы, как он шепчет:

                         Путеводная звезда моей мечты,

                         Как мотылька огонь, влечешь меня к себе…

Но картина была для нее немой. Скоро он пересек долину, поднялся на высокое меловое плато справа, круто обрывавшееся к долине, и поскакал по его краю; меловое плато, поросшее вереском, и яблоневая долина являли собой такой разительный контраст, что плато, казалось, только вчера возникло посреди этой обширной равнины.

Фитцпирс скакал по самому краю пустынной, невозделанной земли; малиновый закат медленно угасал, и Грейс еще долго следила взглядом за светлым пятнышком на его фоне: точь-в-точь картина Ваувермана[28], только сильно уменьшенная, порождение его прихотливой фантазии. Наконец всадник с лошадью скрылись из вида.

Так довелось Грейс увидеть собственную лошадь, купленную для нее человеком, истинно любившим ее, в верности которого нельзя было усомниться, уносящей ее мужа в объятия вновь обретенного идола. Размышляя над превратностями судьбы, уготованными женам и лошадям, она вдруг заметила внизу, в долине, приближавшихся к ней путников, которых до той минуты скрывала густая придорожная поросль. Это был не кто иной, как Джайлс Уинтерборн со своим помощником Робертом Кридлом. Два фургона везли сидровый аппарат и все к нему необходимое. Они поднимались все выше и выше по склону, луч солнца то и дело ярко вспыхивал на лезвиях сидровых лопаток, которые под действием яблочной кислоты отполировались до зеркального блеска. Грейс спустилась на дорогу и поравнялась с Джайлсом. Лошади, только что преодолев подъем, остановились передохнуть.

– Здравствуйте, Джайлс, – приветливо сказала Грейс, повинуясь внезапному порыву.

– Вы вышли погулять, миссис Фитцпирс? – сдержанно спросил Уинтерборн. – Погода очень хорошая.

– Нет, я возвращаюсь домой, – ответила Грейс.

Фургоны тронулись, Кридл – следом, а Уинтерборн с Грейс немного отстали.

Родной брат Осени[29], пахнущий осенним лесом, шел сейчас рядом с Грейс: на его загорелом лице под цвет спелой пшеницы синели, как васильки, глаза. На шляпе блестели спелые семечки яблок. Штаны и рукава рубахи забрызганы сидром. Пальцы склеил сладкий яблочный сок. Весь он источал аромат сидра, который таит в себе неизъяснимое очарование для тех, кто родился и вырос среди садов. Сердце Грейс отряхнуло недавнюю печаль и воспрянуло, как ветка, освободившаяся от спелых плодов: таким целительным было это обращение к безыскусной природе. Деликатные манеры, подобающие жене ученого доктора, чопорность, воспитанная в фешенебельной школе, – все это вдруг слетело с Грейс, и она опять стала простодушной деревенской девушкой, живущей по велению сердца.

Природа не скупится, подумала она. Не успела она оплакать потерю Эдрида, как другой мужчина, олицетворение рыцарского благородства, возник перед ней посланцем родной земли, готовый служить ей до конца. Устыдившись вдруг своих мыслей и пряча смущение, Грейс спросила Джайлса, не встретил ли он ее мужа.

– Встретил, – сказал Уинтерборн после некоторого колебания.

– Где вы встретили его?

– Около гостиницы Ревеллера. Мы идем из Миддлтон-Эби. Я там работал эту неделю.

– Разве у них нет своего сидрового пресса?

– Есть, но его сейчас чинят.

– Я думаю… я слыхала, что миссис Чармонд гостит в Миддлтон-Эби.

– Да, я видел ее два-три раза в окне, когда проезжал мимо.

Грейс минуту помолчала, потом спросила:

– А мистер Фитцпирс ехал в Миддлтон-Эби?

– Да… он ехал туда верхом на Любимой.

Грейс ничего не ответила, а Уинтерборн прибавил, смягчившись:

– Вы знаете, почему так назвали лошадь?

– Да, конечно, – поспешно ответила Грейс.

Беседуя таким образом, они обошли холм, и им открылась вся западная часть неба, охваченная пожаром вечерней зари. Огненно-красные отроги гор, золотые аркады, сталактиты и сталагмиты из чистого топаза громоздились, образуя феерическую картину. Выше, вторым ярусом, стлались тонкие перистые облака, а еще выше светились бездонные глубины небесной лазури.

Грейс упивалась блаженной минутой, забыв недавнюю горькую обиду, забыв расстояние, которое разделяло ее и Джайлса. Томление по бесхитростной жизни поселян переполнило сердце. По лицу пробежал отсвет волновавших ее чувств. Уинтерборн не отрывал глаз от Грейс, взгляд его скользнул по цветку, приколотому на ее груди. Как во сне, он протянул руку и нежно погладил цветок. Грейс отпрянула.

– Что вы делаете, Джайлс Уинтерборн? – воскликнула она в изумленном негодовании.

Сообразив, однако, что никакими последствиями этот жест не грозит, она решила, что можно, пожалуй, обойтись и без нравоучений, и мягко сказала:

– Вы должны помнить, Джайлс, что теперь наши отношения не те, что были прежде, и то, что вы сейчас сделали, другие бы назвали вольностью.

Эти слова точно обожгли Джайлса: как он мог забыться до такой степени! Краска стыда и гнева на себя проступила даже сквозь загар.

– Я не знаю, что со мной случилось! – воскликнул он с горячностью. – Я никогда не позволял себе ничего подобного.

В глазах его заблестели слезы.

– Не расстраивайтесь так, Джайлс! Я обошлась с вами слишком строго.

– Этого бы не случилось, если бы на днях я не был свидетелем точно такой же сцены в Миддлтоне, – прибавил Уинтерборн после некоторого раздумья.

– А кто были ее участники?

– Не спрашивайте меня об этом.

Грейс пристально посмотрела на него и сказала с видимым безразличием:

– Я и так знаю. Это был мой муж с миссис Чармонд. Встретив меня, вы по ассоциации вспомнили ту сцену… Знаете что, Джайлс, расскажите мне все! Пожалуйста! Хотя нет, я не желаю ничего знать. Давайте лучше говорить о другом. И по старой дружбе не рассказывайте ничего моему отцу.

Они подошли к месту, где дороги их расходились. Уинтерборн продолжил путь дальше по большаку, вдоль опушки леса, а Грейс отворила калитку и исчезла за деревьями.

Глава XXIX

Грейс шла по мягкой, заросшей травой верховой тропе, по обеим сторонам которой тянулись заросли орешника, отягченного спелыми гроздьями по два, три, четыре ореха в каждой. Дойдя до перепутья, где тропа пересекала под прямым углом другую, точно такую же, Грейс в нескольких шагах увидела дородную Сьюк Дэмсон, простоволосую, без чепца и с высоко подоткнутой юбкой, остановилась. Пригибая высокие ветви, девица срывала орехи, с быстротой молнии разгрызала их и съедала, а ее возлюбленный Тим Тенге был занят тем же приятным делом неподалеку.

«Щелк-щелк-щелк» – раздавалось каждые две-три секунды. Мысль Грейс вдруг повернула в неожиданном направлении: ей вспомнилось вдруг, как муж рвал Сьюзин больной зуб. Грейс подошла к