Вдали от обезумевшей толпы. В краю лесов - Томас Гарди

– Добрый вечер, Сьюзин.

– Добрый вечер, мисс Мелбери, – ответила та, щелкнув орехом.

– Ты хотела сказать «миссис Фитцпирс», – поправила ее Грейс.

– Ах да, мадам… миссис Фитцпирс, – сказала та с насмешливой почтительностью, удивившей Грейс.

Опасаясь, что разговор на том и кончится, Грейс продолжила:

– Береги зубы, Сьюк. Знаешь, как они от орехов болят.

– Мне боль неведома. У меня никогда не болели ни зубы, ни уши, ни, слава тебе господи, голова! – не переставая щелкать, рассмеялась девица.

– И тебе никогда никто зубы не рвал?

– Смотрите сами, мадам.

Сьюк раскрыла свой розовый рот и показала два нетронутых ряда великолепных белых зубов.

– Значит, все зубы у тебя целы?

– Все.

– Тем лучше для твоего желудка, – сказала изменившимся голосом миссис Фитцпирс и, быстро повернувшись, пошла прочь, подумав: «Бедный Тимоти Тенге, какую ложку дегтя могла бы я влить сейчас в бочку меда, если бы захотела».

Когда таким образом характер Фитцпирса открылся Грейс с этой неожиданной стороны, она даже испугалась, не испытав мук ревности, какие жена должна испытывать в подобных обстоятельствах. Не было в ее душе и мстительного гнева против соперницы, предписанного обычаем и моралью, а почувствовала она лишь то, что брак ее был ужасной ошибкой. Покорившись воле отца, она предала самое себя. Предчувствия не напрасно посылаются людям. Грейс вспомнила, как вышла тогда на рассвете из дому и заметила женскую фигуру, выскользнувшую из дверей Фитцпирса. Она должна была внять голосу благоразумия и наотрез отказать ему. О, как правдиво звучал тогда рассказ ее нареченного о том, как бедняжка Сьюк умоляла его вырвать больной зуб, терзавший ее хуже лютого зверя. В его рассказе была даже смешная подробность: впопыхах он вырвал у Сьюк отличный коренной зуб, без единого изъяна!

Остаток пути Грейс проделала как в тумане, размышляя над сложностью своего положения. Если верить речам Фитцпирса, которые он расточал перед ней до свадьбы, он действительно любил ее, но вместе с тем он питал какие-то чувства и к Сьюк. Теперь, видно, происходило то же, и он опять любил сразу двоих – миссис Чармонд и ее, свою жену: ведь время от времени он по-прежнему бывал с ней ласков, даже нежен. Но тогда каким же искусным лицемером он был! Эта мысль была самой горькой: из нее вытекало, что Фитцпирс мог и не любить ее, и, значит, единственной причиной, побудившей его предложить ей руку и сердце, было ее небольшое состояние.

Но Грейс ошибалась: любовь таких, как Фитцпирс, терпит раздвоение чувств. Как-то в разговоре (не с Грейс, конечно) Фитцпирс заметил, что однажды он пылал страстью сразу к пяти особам прекрасного пола. Если это правда, то любовь его отличалась от истинного чувства тем, чем отличается примитивный организм от высокоразвитого: последнему расчленение приносит смерть, первому – многократное возрождение. Фитцпирс любил Грейс, искренне любил – хотя и на свой собственный, эгоистический лад, – и продолжал любить до сих пор. Такое любвеобилие, однако, было недоступно пониманию Грейс.

О бедной Сьюк Дэмсон Грейс больше не думала: ее время давно отошло.

«Если он не любит меня, – гордо сказала себе Грейс, – то и я не буду его любить».

И хотя это были только слова, они были грозным предзнаменованием для Фитцпирса, ибо сердце ее действительно было готово перестать любить. Самое отсутствие ревности, благодаря чему Фитцпирс так легко мог отлучаться из дому и за что в душе благодарил Бога, было куда более опасно для семейного благополучия (хотя об этом не подозревали ни муж, ни жена), чем докучливая бдительность ревнивой жены.

Грейс провела неспокойную ночь. Крыло дома, где она жила с мужем, никогда еще не было таким пустынным и печальным. Сон не шел к ней. Грейс встала, оделась и спустилась вниз. Отец, всегда спавший очень чутко, услыхал ее шаги и вышел на лестницу.

– Это ты, Грейс? – спросил он. – Что случилось?

– Ничего. Просто мне что-то не спится. Эдрид задержался у больного в долине Черного Вереска.

– Где-где задержался? Сегодня вечером я встретил хозяина той фермы. Жена его поправляется. Доктор навещал их днем.

– Ну тогда он задержался еще где-нибудь, – сказала Грейс. – Не обращай на меня внимания. Иди спать. А Эдрид скоро вернется. Я жду его к часу.

Грейс вернулась в спальню, задремала было, проснулась, снова задремала. В прошлый раз Фитцпирс вернулся в час, теперь уже давно пробило два и три, а его все не было. На рассвете Грейс услыхала за окном разговор и какой-то шум. Время от времени щели ставней озарялись огнем фонаря. Отец предупреждал ее, что встанет рано, чтобы снарядить возы с плетнями на дальнюю ярмарку. Выглянув из окна, она увидела отца и работников, суетившихся вокруг возов, и среди них щепенника: он укладывал свой товар – ставцы, миски, пробки, ложки, сырные чаны, воронки – на телеги отца, который каждый год отвозил его по дружбе на ярмарку.

В другой раз эта сцена развлекла бы ее, но сейчас ей не давала покоя тревога о муже: было уже около пяти часов утра, а он все не возвращался. Она знала, что он не мог задержаться в Миддлтон-Эби позже десяти часов, каким бы сильным ни было его увлечение. По-видимому, и там его посещения были в глазах окружающих простыми визитами доктора. От Миддлтона до Хинтока всего два часа верховой езды. Значит, с ним что-то случилось. Грейс очень беспокоилась – ведь и вчера, и позавчера он вернулся поздно.

Грейс оделась, спустилась вниз и вышла во двор; в таинственной серой мгле, возвещавшей близость дня, желтые лучи фонарей теряли теплоту красок, а лица мужчин казались бледными и усталыми. Увидев дочь, Мелбери, не зная, что подумать, бросился к ней.

– Эдрид не вернулся, – проговорила она. – И у меня есть основания думать, что он уехал не к постели больного. Две предыдущие ночи он тоже мало спал. Я пойду к дальней калитке, посмотрю, не случилось ли что.

– Я пойду с тобой.

Грейс стала умолять отца не ходить с ней: это далеко, он устанет, но Мелбери настоял на своем, ибо он подметил в лице дочери, кроме естественного беспокойства, какое-то особенно мрачное, упрямое выражение, не на шутку встревожившее его. Сказав работникам, что скоро вернется, он пошел вместе с Грейс. Выйдя проселком на тракт, они скоро достигли холма, с которого Грейс смотрела накануне вслед удалявшемуся мужу. Поднявшись несколько по косогору, отец с дочерью остановились под старым, уже наполовину сухим дубом, дуплистым и в белых наростах лишайника, чьи могучие корни, как когти, вцепились