От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Выход из лопотания в чистую внятность, свет, прерывающий темноту, и явление яви похожи на сокращение дроби – на алгебраическую задачу, когда густо разросшаяся дремучая дробь внезапно обнадеживается правильным убыванием, и – вот он, выключатель, и все проясняется и сводится к миниатюрному и красивому решению.

Я помню эту радость на контрольных, когда Василий Иванович, учитель математики с отъявленно выпуклым лбом, короткие брюки, очки на тонком изогнутом носу, дает мне и еще двум-трем задачки повышенной сложности: «Ну, сегодня я тебя, каналью, посажу в лужу!» – радость разгона в распутывании алгебраического клубка.

Но пора в аэропорт… Иду. Я не понимаю, что живу. Что я когда-то не иду. Что есть вот улица, по которой иду, без меня. Как это понять?

Страх смерти – высшая форма самовлюбленности. Мир без меня? Как это? Невозможно. И впрямь невозможно, поскольку там, где нет меня, нет и мира. Особенно изощренные трусы (то есть те, которые опасаются разоблачения), основываясь на практике тихого и сладкого сна, придумывают, что покой, если он вечен, тем более хорош. Они предусмотрительно забывают, что сон сладок только в виду близкого пробуждения.

Все творчества – кульминация головокружительного ужаса смерти. Но они же, по третьему закону Ньютона, – отчаянная жажда самоутверждения и жизни. Взаимно уничтожаясь, эти две силы в большинстве случаев производят нечто равное нулю, иными словами – банальность. Остальное появляется так же редко, как гений.

(В подобных случаях Эдуард говорит либо: «Одна голова – хорошо!», либо: «Нет – заменителям!»)

Трамвай, автобус. Автобус, трамвай. Смотреть в окно на проезжающие картинки – разновидность освободительного движения. Это детская прививка, взгляд с верхней полки в поезде… Реклама: выставка-продажа «Шуба России».

Сегодня прилетает из Москвы в Питер мой школьный друг Саша, в командировку. Ему Василий Иванович давал задачки отдельно от всех, даже от нас, «повышенных». «Ну, каналья…»

У меня «фонарные» отгулы, потому я соскочил из своего Н. на несколько дней: встретиться с другом. Еду, смотрю в окно, мне интересно смотреть, просто смотреть. Вот уже сколько лет я просто смотрю. Сказать по правде, я отсутствую.

Я столько лет отсутствую, что, если встречу себя на улице, уже не узнáю.

Как это случилось? Я положил в портфель контрольные работы – дети, убегая, побросали их на стол, – заглянул в первую попавшуюся и подумал, что Эдик прав: не воображай, что можешь чему-то научить. Иначе сойдешь с ума. От отчаяния. Мы работали тогда в одной школе, я учил физике, Эдик, он и сейчас там, – литературе-русскому.

На обратном пути в автобусе передо мной сидела понурая пара, муж и жена, оба какие-то заводские. Занюханные, некрасивые, хотя и молодые. Она в профиль, а у него затылок убитый. Что-то случилось, и он со своей бедой не справлялся всем затылком. Она ему говорит: «Юр, ты со мной поделишься, скажи, поделишься, не сейчас – дома? Ладно? Юр, ну ведь люди ленинградскую блокаду пережили, войну. Ничего ведь не было тогда. А сейчас ни блокады, ни войны. Юр…»

На этом месте я потерял сознание.

Месяц в больнице, работать больше не смог. С тех пор я вообще не в состоянии делать ничего, что меня отвлекает от рассеянности. К книгам это не относится. К наблюдениям тоже. Только к деятельной жизни. Я потерял волю к совершению общественно полезного труда.

Позвонил своему бывшему ученику, который стал главным инженером в ЖЭКе, и попросил куда-нибудь пристроить. Сказал ему, что ничего не могу, только думать, но направление моих мыслей не оплачивается. Он рассмеялся и взял меня фонарщиком. Обходить и сообщать о неисправностях.

Я знаю свои фонари наизусть. Пожалуй, прошел бы их вслепую. И не только. Я знаю почти наверняка, какой сегодня не горит, а какой начинает предупреждающе помигивать. Некоторым из них я дал фамилии своих бывших учеников: там сутулится «Измайлов», а там, на перекрестке, болтают, склонившись друг к другу, «Капрелова» и «Сулоева», они сидели рядом – и фонари на углу парой… Для постороннего все они одинаковы, но я знаю некоторые нюансы: легкие отклонения от вертикали, неравномерная окраска, царапины и вмятины, – все это придает им индивидуальную выразительность. И, конечно, имена связаны с их успеваемостью: есть отличники, а есть отстающие и двоечники. Отстающих подтягивают. Слова какие придуманы…

Саша был отличник по всем предметам, кроме русского и литературы. Мы сидели на одной парте, на первой, в средней колонке. Принимаясь за контрольную, он пощипывал кончик горбатого носа большим и указательным и громко втягивал воздух, вроде как рыжий паровоз на продувке цилиндров…

Сейчас, набредя на это сравнение, я вспомнил клубы белого пара и сладковатый запах угольного дыма и машинного масла. Самая огромная тоска – ощутить себя как живого в своем детстве. Или просто давно. Но чем давнее – тем тоскливее…

Он бросал победный взгляд на расставленные, но уже высмотренные ловушки и моментально все решал. Мне казалось, что и остальное, «не-контрольное» время он был занят какими-то каверзными задачками по физике, химии или математике, а слова, которые при этом произносились, могли быть любой чепухой, не имевшей никакого отношения к работе извилин. Он словно бы решал наперед то, что ему потом предлагалось на уроке.

Странная история приключилась. С пятого курса его отчислили из Технологического института, – он неосторожно читал разную диссидентскую литературу, как многие в те годы. И, прежде чем его, блестящего студента и почти аспиранта, пристроили по крупному блату в родственный вуз в Москве, год пришлось помыкаться. Саша не унывал, подрабатывал чернорабочим в магазине у родителей и совершенствовал карате в нелегальной секции, которую аккуратно посещал с первого курса.

Дальнейшее – со слов Саши.

В этот трудный год темным зимним вечерком выпивал он с теперь уже бывшим сокурсником Лешей Клюевым, – тот пришел в институт после армии, был изрядно старше, здоровый, сильно пьющий, но по-крестьянски сметливый. Староста. Пили в пивном баре, потом по пути к метро купили бутылку и пошли в парадную, в парадной Клюев подобрал котенка и засунул за пазуху. Он сентиментально любил животных. Пили, расположившись на низком и широком подоконнике, между вторым и третьим этажами. Саша пить больше не хотел, потому что не мог. Клюева разобрала злоба. Он начал издеваться, у него всегда были соображения по национальному вопросу, звучавшие обычно с добродушной иронией, но словно бы готовые зазвучать всерьез при случае