От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

и беспросветней дни, и жизнь короче,

но всякий раз, я помню, всякий раз

все более обязывали нас

декабрьские мерцающие ночи.

„Ну-с. Говорите. Какие-такие „проходные“? – „Это – не от себя. От имени работяги. Человека зачуханного. Но не сломленного“. – „А-а!“ Вот так. Учи́тесь, говорит, остальным. Сам сгорбился, курит. Головешкой такой дымится. Глазом одним щурится. От дыма. Дымок вьется. Расщепляется в перламутре. Смотрит хитро. Нога на ногу. Все поэты взбудоражены. Андрей Львович ликует. Они вместе. С Настей. Духовно вместе. Это его жизнь в стихах ею сказывается. Трудная: встал – на работу. Полусон-полуявь. А когда с похмелья? На работе руки на стол. Спит. Он не сломлен. Он выживет. Стихи спасут.»

Мир становится все громче. Радио «Шансон». Шанс-о-о-он! «Я куплю тебе новую жизнь, откажись от него, откажись…» Брюзжание старости вовсе не зависть к молодости, – это ответ на разрушение привычки. Тяжело слышать непрекращающийся публичный ор. Но для того, кто с пеленок живет в этом крике, ничего не происходит. Проблема отцов и детей в том, что отцы создают проблему. Дети заняты собой, плевать им… Но отцы – нет! Откуда такая отвлеченность на детей? От незанятости собой. А незанятость собой? Оттого, что тебя остается все меньше. Чем заниматься, когда тебя почти нет?.. Но честного брюзжания ради: если бы и было чем заняться, как прорваться сквозь этот крик?

Сижу в аэропорту.

Человек с зализанным лицом. Чиновник. Сметает с подноса все, вплоть до пакетиков с сахаром и солью, не ест, а молотит безостановочно; под музыку в наушниках и ответное дрожание ноги открывает баночку с йогуртом, капля стреляет ему в щеку; закончив, начинает работать зубочисткой. Хочет использовать абсолютно все, что есть под рукой, – использовать, истратить, поглотить. Прикрыв глаза, все это продолжаю видеть и слышать…

И в полусне слышу ядовитый голос Леонида: «„Как стойко люди умеют переносить жизнь!“ Кто сказал? Кафка сказал. Помнишь его идею наручников, сделанных из канцелярской бумаги?»

Леонид умеет разрастаться в язвительность и злобу. Взгляд его становится неподвижен, он впивается.

(Но и на более протяженных участках жизни он впивается в какую-либо идею и замирает. Так было с его преданностью идее ритмического соответствия прозы герою, так было с идеей чистоты и порядка, которая была не идеей, но манией – подчеркнуто ровный строй книг на полке, тщательная расстановка канцелярских принадлежностей на столе, учащенные подметания и вытирания пыли, – и это никогда не претерпевало изменений, став, мне кажется, незримой причиной отвращения Леонида к браку, предполагающему некоторую перестановку предметов и учтивость, то есть учет и приятие другого. Брачные попытки имели место, но не имели успеха. Он носил пиджаки и галстуки, что было в нашем кругу редкостью. Он был пунктуален и несгибаем, и я затрудняюсь сказать, с какой силой это могло бушевать в замкнутом пространстве семьи.

Интересно, что, обсуждая одного слишком дотошного прозаика, которого я защищал, он сказал, как отрубил: «Гусеница не может по ходу превращения в бабочку сменить кокон, вот и все. Но беда, если превращение затягивается».

Поделившись этим обсуждением с тем, кто проходит в рассказах Леонида как Дым, я услышал: «Твердолобая гусеница. Это он о себе».)

Пытаюсь представить, как выглядел «зализанный» клерк, когда был ребенком. Но как представить? Ребенок не пациент Фрейда, у него нет сублимаций.

Провезли мальчика-калеку. Такая длинная шея, как будто только она и росла, а он в росте остановился. Служащий толкает тележку, а сестра (видимо, сестра) поддерживает его голову, потому что шея «гнется и скрыпит» и, кажется, сейчас сломается. Порция горя внезапного.

Когда-то я спросил жену, что главное, как ей кажется, в «Процессе», в двух словах. Она сказала: в двух словах – двойной поворот ножа в сердце К., на последней странице. Через много лет я нашел объяснение самого Кафки – в одном из писем он говорит, что вот они, ключевые слова в повествовании о несчастной жизни и несчастной смерти К.: «Как будто этому позору суждено было пережить его». Может быть, это и есть двойной поворот. Для позора длиной в жизнь хватило бы одного.

Я смотрю на людей в зале ожидания. В каждом, как в космическом аппарате, свое пространство-время. Поэтому у Кафки обычная комната судебного заседания – из‐за того, что набита людьми, стоящими даже на галерее и упирающимися головами в потолок, – начинает казаться огромной или безразмерной.

Помню, как я навестил Сашу, единственный раз, классе в девятом, наверное.

Его родители были продавцами, мать работала в овощном отделе. Помню ее руки, тесно набивающие банку квашеной капустой провансаль или вылавливающие с хлюпаньем огурцы. Саша и в школе, и потом, став известным ученым-фармацевтом, образцово, как и все, что он делал, опровергал теорию наследственности. Хотя что я знаю о его родителях?

Переступив порог, я попал в чужой мир, тотчас захотелось уйти. Новое скорее отталкивает, чем притягивает. В комнаты я не прошел, никто не пригласил, – в конце коридора показался отец с отечным красным глазом и скошенной челюстью, изуродованной, вероятно, осколочным ранением на войне. Показался – и скрылся. Через открытую дверь в правую комнату я увидел Сашину мать, лежащую на кровати, большое тело в халате, которое стало поворачиваться на бок… Я отвернулся. Слева была коридорная стена, то есть не было ничего, кроме рисунка на обоях. Помню, что Саша что-то быстро прихватил в комнате и мы ушли. Наверное, он стыдился своих родителей и этой беспросветной нищеты, которой дохнуло из глубины квартиры.

Потом, когда через много лет я читал в «Процессе», как над кроватью художника, к которому пришел К., отворяется маленькая дверца и за ней простирается коридор канцелярии, мне это несообразное искривление пространства-времени с уводом в другой мир не показалось неестественным – наоборот, подтверждающим то, что я уже знал.

«Год канул. Андрей Львович к Настасье. Даже ночует. Редко. Иногда. Почти никогда. Он любит. Да? Да. Но не любовник, если честно. Что-то не так. Ночует, но мука одна. Настасья ласкова не как любовница. Как мать. Вот в чем дело. Но с виду роман. Для всех – роман.

Мама почти обрадовалась: наконец-то! Рано радоваться, мама. Рано. Он привязан к маме жалостью. Постромками извилистыми. Он у нее единственный. Долго в одной комнате, тесно жили. Спали в одной кровати. Долго, почти до его юности. Какой там Фрейд… Бедность. Никакого Фрейда, не надо подспудничать. Вся жизнь впереди. Комната. Столик со скатеркой кружевной. Скорее тумбочка. Фото отца в военной