От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Койка напротив. Кабанов Петр Сергеевич. На боку, с газетой.

– Что пишут, Сергеич? Что-нибудь о твоей жене? Нашли ее лифчик?

– Да, нашли. Разбежались искать. – Сергеич снимает дачу. С соседями по коммуналке. Этим летом повесили белье сушиться. Утром нет трусов и лифчика. И комбинашки. Комбинашки нет! Всего нижнего белья.

– Зайцевы украли, соседи. А кто еще? Мать твою за ногу.

– Зайцевы у Кабановых? Скоммуниздили, что ли?

– Ты коммунизм не трожь. Салага. Это тебе, понимаешь, не так просто… – Фразу не держит. Забывает. Иногда на полуслове забывает. Пенсионер. Курносый, глазенки маленькие, юркие. – Вот такой зоопарк. Мы на Зверинской живем. Рядом с зоопарком. Поэтому… Эх…

– А что коммунизм?

– Ты не смейся. Есть непроходящие ценности. Не-про-хо-дя-щи-е. Да. Моб твою ять… – Это иносказательный мат. До настоящего Андрей недозрел. Так считает Сергеич. – Мы за коммунизм ого-го-го. Мы, понимаешь… А вы? Болтуны без роду без племени. Никто не забыт, понимаешь… Да. Вот как надо писать. Сползла погодя… На бархат заката слезинка дождя. На бархат заката! Слезинка дождя!

Андрей Львович думает: „сползла погодя“. Отрицательное звучание. Наперекор задуманному…

– Да, красиво. Сергеич, будем держаться! Если сползать, то погодя.

– Вот именно. Будем стоять, как на подстаменте. Насмерть.

На подстаменте. Андрей представляет памятник. Он рядом с больницей – Кирову Сергей Миронычу. Слова. Странная штука. Блеклый, больница, сползла погодя. Прописка. Сколько проклятий и писка. Жилплощадь. Жилплощадь. Как жить на жилплощади? А кто сказал, что жить? Только расплющиться. Всеми жилами. Вот эти сокращения советские и эти слова. Уплотнили. Подселили. Подселили одно к другому – и они взаимно задохнулись. В спертости. Все точно. Аббревиатуры тоже. КГБ. Калечить. Гнуть. Бить. Крушить. Грабить. Бдеть. Скольких погубили!

У Андрея Львовича институтский друг был Стасик. Папа большой чин занимал. Там, в ГБ, как выяснилось. Но друг остался другом. Он не виноват. Наоборот, давал самиздат. Самиздат! „Доктора Живаго“. Отобранные у диссидентов книги давал. Они к папе попадали, а потом домой. Просвещение от КГБ. Годы какие? 70–71‐й. Стасик говорит: ты осторожней. С поэтами твоими. Писателями. А что? Есть среди них которые доносят. Сидим, пиво пьем в „Пушкаре“ на Петроградской. День золотистый, ноябрьский. Солнце в полуподвальчик – наискось – на деревянные столы, кружки. Нам пиво и по наборчику. На тарелке соломка. Брынза. Брынза! Тоже слово. В солнечный день слово.

Стасик: ты осторожней. Поротова знаешь? Слышал. Его мать – адвокатша. Ну и что? Он на нее писал. На мать свою? Зачем? Попросили. Мать защищала этих… Диссидентов. Кто это такие? Антисоветчиков защищала. Тех, которые попались. Папаша его вызвал. Я тебя, говорит, за яйца подвешу. Это у них называется „сталиновать“. Стасик хохочет. Поротов схватился за живот и на пол. Уделался. Папаша ему: уматывай. Быстро уматывай, воняешь. Завтра придешь с материалами, только не жри перед этим. Тот пришел, выкрал у матери. Защитные материалы. Переснял, жиденок. Почему жиденок? Не по чему, а по кому. Кто по матери. Кто по отцу. У этих полукровок раздвоение. С ними легко работать, папаша так говорит. У них русская половина ненавидит еврейскую. Внутри себя. У них в душе коммуналка, смердяк с черным ходом, с черносотенным. Почему? Потому что били в детстве. Как жида били. Во дворе все знают. И в школе. Где чья половинка. И по какой бить. Настрадался он, хочет быть русским. А есть и без половинок. Цельнокройные. Но не хотящие своего еврейства. С такими тоже легко. Они с гнильцой, папаша говорит. Спросишь такого: ты кто? Я? Мнется. Не любит в себе пейсатого. Обрусевший я. Ах, так? Тогда служи. Доноси, мол. А среди этих много той же нации еврейской, которую он в себе спирает. Среди антисоветчиков. Понял? Андрей Львович не верит. Наивный ты, Андрюха. А папаша мой – мастер инсценировок. Смотри, что разыграли. Тебе, говорят Поротову, предложат вступить в партию. В Союзе писателей. А ты откажешься. Публично. Зачем? Чтобы свои не подозревали, беспартийные антисоветчики тайные. На которых он стучит. А взамен? Взамен – будешь печатать свою дрянь. И паспорт тебе поправим. На русского. Андрей Львович не верит. Потом уж задумался, когда с Яшей случилось. Скольких погубили, мерзавцы.

В день проводов Насти с Березиным помогали им с вещами. Такси. Я, Андрей Львович и Яша. Тот, кого спрашивал: вас Яша зовут? Так в уме и остался Яшей. Яша безапелляционен с шофером: езжай туда, потом туда, потом еще раз туда и туда. Там забрать то, сям – се. Сям-Се. Потом – в аэропорт. Таксист говорит: не поеду. Не понравилось ему, что надо туда-сюда мотаться. Яша: поедешь. Так несколько раз повторили: поедешь-не поеду. Поехал. Скукожился и поехал. Яша, когда внутреннен, несгибаем. В достижении цели несгибаем. Целевой человек. Андрея бы Львовича в момент выкинули. Да и выкинули однажды. Вот еще одна обида тяжелая. Взял такси. Так-Си. Из гостей вышли с Настей на Васильевском. Нетрезв немного, и вальяжно так: нам, шеф, в аэропуэрто. В аэро-пуэрто! Ему несвойственные шутки. Научился у Дыма неприродному, наглому, несвойственному. А шеф: выходи, не поеду. Как почувствовал пренебрежение. И вышли. На голом проспекте вышли. Ветер. Позор.

С Яшей прочно. Сели – поехали. Березин ни слова. Так злобно и улетел, а Настя заплакала, но вскользь. Андрей Львович в душе рыдал. Не из‐за расставанья. Ноябрь чернел. В переблеске лиственном. На него этот месяц как нацелен, действует пронизывающе. Пронизывающий ветер проябывал – Дыма выраженьице. Одно из многих. Дмитрий умеет, у него обаяние. У него и у Дарика, у них оборотистая сноровка. К жизни надо припошлиться, чтоб ни шва не видать. Ни сучкá, ни того… Заподлицо. А не припошлился – вылезай, топай пешедралом. Года не прошло, эта история: донесли на одного, другого, по цепочке – до Яши добрались. Антисоветская агитация. Вызвали в ГБ. Он вены вскрыл накануне, и кончено. Когда внутреннен, несгибаем. Сказал: не дамся. Точка.

Ира навестила. Пришла, принесла сырники, компот из сухофруктов. Тумбочка. Компот. Сырники. Сколь жалок натюрморт и бледен. Сколь жалок, бледен натюрморт. Я натюрморту присоседен. Кровать. Салфетка. Третий сорт…

Ира. Оживленная, бодрая. Это вечное двухголосие больничное. Навещающий – там, откуда пришел, пахнет воздухом. Больной – потным халатом, дезинфекцией. Ира как шарик надувной. Рвется на волю. К форточке. Душно у вас, говорит, надо проветрить. Старается быть озабоченной. Но шарик