От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

за многие годы впитал словарь, акцент и привычки аборигенов. В 50‐х, после окончания срока в дальневосточном лагере, его поселили здесь, под Мангышлаком, и о своем времяпровождении он говорил кратко: «Босякую». Так мы его и звали – Босяком. Мне нравилось вести с ним лирические беседы, из которых я узнал, что большую часть своей рабочей жизни он был нормировщиком, хотя по образованию филолог… Странные стихи я тогда любил – на дворе стояла бардовская песня и хватала проходящих мимо за душу. Мимо – и за душу.

От Босяка я услышал это странное имя – Мандельштам, которое было коряво-созвучно Мангышлаку. Имя это для меня ничего не значило, но стихотворение, которое старик прочитал, я запомнил. Запомнил и записал.

Событие великолепной жизни

здесь и сегодня так громадно,

что в воздухе висят флажками призмы

домов, и зелень скошенная ароматна,

в ветвях уже закат рыжеет,

а проявление коры так крупно,

что то, что любишь, в корне хорошеет,

нельзя не жить и быть собой не трудно.

Сейчас тоже июнь, и жара, и вечерний запах скошенной травы, и вот это удвоение реальности: вспомненные строки с их неопровержимо-ясной рельефностью.

Жизнь превратилась в записную книжку. В то, чем она всегда была, но не признавала, претендуя на сюжет. Если сказать в духе ложно-выразительной прозы, то в юности жизнь вроде перекидного календаря – вперед пролистнул, отбросил назад – ничего не меняется. Но в старости мы имеем дело с календарем отрывным. И записи становятся отрывочными…

Я иду от фонаря до фонаря. Сажусь на скамейку, записываю, дальше иду. Сядь на пенек, съешь пирожок… Не жизнь – сказка. Жизнь стала отрывочной радостью. Настолько, что стенографировать не обязательно. Не потому, что несущественно, а наоборот: не стоит отвлекаться. На днях я прочитал в письме Витгенштейна издателю: «Моя работа состоит из двух частей: той, что представлена здесь, плюс все то, что я не написал. И именно эта вторая часть является наиболее важной». Подходящий текст.

Сегодня, когда я шел от «Махорина» к «Шелест» (это имена двух фонарей – около первого обычно курят работники соседней парикмахерской, а от Пети Махорина всегда несло одеколоном и табаком, около второго я когда-то встретил сумасшедшую, которая пролетела мимо с гневным монологом – именно это случилось с моей выпускницей Мариной Шелест, – с таким же безумным рокотом она шла мне навстречу в другом месте и в другое время, когда я еще не знал, сколь типичны эти семенящие проходы несчастных женщин), – сегодня я наткнулся на двух мальчиков-близнецов, и знаете что… Как если бы я сейчас увидел увидел близнецов близнецов… Я похолодел. Вот такое удвоение природой не предусмотрено. Здесь было столь явное нарушение установленных правил, что от этой наглости я мгновенно устал и зашел в булочную передохнуть за чашкой кофе. Не тут-то было. Напротив сидела молодая пара, и он все время работал зубочисткой: ковырнет – и смотрит, что наковырял, – тихий ужас. Перекинется словом с подругой – и опять за свое.

Замечательно, что в записи, если она точна, наблюдаемые неприятности становятся той самой отрывочной радостью.

Перед сном я совершаю ритуальное погружение в прошлое. Я люблю засыпать, люблю растворение в родной стихии, утрату всего личностного и случайного и обретение безусловного. Странным мне это давно не кажется. Как в стихотворении, в котором заново открывается закон тяготения (в виде взаимного притяжения слов), во сне развязываются все узлы и разрешаются все головоломки. С законом тяготения не поспоришь. Он есть до того, как есть. Он есть до толкования. А толкование может лишь затемнить неопровержимо ясное высказывание, которое упало – и найдено. «Звук осторожный и глухой / плода, сорвавшегося с древа…» Только в данном случае упало не на голову ученого, а на голову поэта. Там и дальше интересно – «среди немолчного напева / глубокой тишины…» Вы слышали напев глубокой тишины? Это родственно сну.

Июньский двор, когда меня почему-то не вывозили на дачу, бывал до помрачения пуст. Я слонялся, заглядывал исподволь в окна друзей, но никто в них не маячил, кроме бабушек у кухонных плит, да и те плавали в темной глубине, на заднем плане. Ни игра в песочнице в «подзрывалки» (которые произносились без «в», искажая свое происхождение от «взрыва»), когда закопанные щепки выдергивались за веревку на песочной дороге или под мостом и игрушечная машинка взлетала на воздух, ни игра в «ножички», когда в очерченном кругу земля соперника (или твоя) отрезалась перочинным ножиком, который лакомо шуршал в земле, кусок за куском, пока он (ты) еще мог уместиться на ней, стоя, по-цапельному поджав ногу, на одной ступне, – ни одна игра не обещала занять меня и управиться с маятой, – во дворе было пусто. Тогда я шел домой, проходя через холодно-каменный и темный тамбур парадной, и слонялся по комнатам.

Абсолютная человеческая неприменимость принадлежала, вероятно, мне, но адрес указан не был, потому что я не умел читать столь сложные вещи, а раз так – то и висела она где-то на задворках моего будущего разумения. Босяк, когда я расспрашивал его о детстве (меня всегда интересовали ранние впечатления взрослых), говорил так: «Мир детства складывается из комплектующего зрения. Там нет мысли. Там есть побочное зудение недорожденности. Зато все нарождающееся происходит на глазах и – в резко запечатлительном режиме». Забавно он говорил.

И дальше, в том смысле, что у зрения нет предпочтений, что именно так, без предпочтений, сам собой оформляется миф, в котором все равны и все равно. А возникновение мысли – это дребезжание и налаживание технологии предпочтений. На этом кончается детство и начинается романное воспроизводство самопознания. Вещи приобретают этическую окраску, теряют четкие контуры, сплавляются и становятся лаокооновой путаницей, борясь за личную, навеки потерянную отчетливость.

Но вот что странно: в определенный момент, в ту, еще мифическую пору, на горизонте появилась девочка, которая в меня вмерещилась. Это значит, что впоследствии я встречал ее подобье множество раз, а иногда казалось, что это она и есть… Как такое вообще бывает? Откуда берется этот первый раз? Почему среди всех живых существ взгляд (сердце) останавливает и обжигает именно это существо? И разве это согласуется с тем, что у зрения нет предпочтений?

Я увидел ее в песочнице, когда-то, не знаю, в каком возрасте, – увидел, и все. Ни словом с ней не перемолвился, ни имени ее, ни голоса никогда не слышал.