От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

но выброшу сам. Когда время придет. Подружки забегут, пощебечут. Пастух, значит, в Ирландии. Его заподозрили, что он того-этого. С овцами. Того-этого! В отношения вступает сексуальные. Ха-ха-ха. Под суд попал. Андрей Львович острит, он умеет: молодец среди овец. Ха-ха-ха. Отличное название. Где вычитывают? Смотрит: Ира. А вроде нет ее. Никого. Шарик улетел.

Сергеич: твоя из-под Ижевска? Хорошая. Сразу видно. Вот как раз про них… Слушаешь? В газете пишут… Что? В газете, говорю. Да? „Началось движение по асфальтобетонной трассе… Обнаружено большое количество брошенного алюминиевого кабеля различного диаметра в виде отдельных кусков. Здесь его несколько тонн…“ Андрей Львович спит. И видит Сергеича, который ходит по пустырю и ворчит: „Разбросали добро, сволочи…“ Курносый, глазенки маленькие, юркие.

Андрей Львович идет на службу. В конструкторское бюро „Вымпел“. Ядовитые дымки над трубами. Нарвские ворота в ад. Проходная. Пропуск. Окошко. Коридоры. Лаборатории. Цеха. Страшный запах. Запах металла. Запах смерти с маслом. С машинным маслом, с олифой. Начальник лаборатории Наталенков. Нафталенков, скажи: мутота. Мутота. А вот еще: Лиознянский, старший научный сотрудник. Сотрудник! Со-ратник. Со-камерник. Со. Сосо. Со-веты. Совместное вето. На все. Наложили совместные веты. На все. Советский Союз. Сокращенно: сосо. А вот еще: партком. Партийный комитет. Два трупа слов. Сидит гэбист, шмат колбасы ливерной. Бесцветен. Нет, зеленоват. Видимо, глисты. Видимо-невидимо глистов. Мучают. Даже так: мучат. Коротко. Мучат глисты. Нет его. Исчез в самосмердении. В самоуничтожающем смердении исчез. Парит гниеныш, в бдении парит. Андрей Львович ненавидит. Ненависть убивает. Пробивает до сердца. Трещат переборки. Передние и задние стенки. Горят и рушатся. И рушатся горя́.

Зажглось к вечеру, на работе. Дошел до больницы. Она тут же, с Промышленной направо. Фонарики сверкают, примораживает. И уложили. Передышка. С напоминанием. Как человек живет? Делая вид, что смерти нет. По-хамски. Значение смерти этическое. Она подмена Бога для атеистов. Надо продумать. Дарик. Дмитрий. Душистые люди, благоуханные. С них как с гуся. Кругом беда, несчастья. Не видят. Такие не видят. Упоены собой. Есть упоение собой.

Дмитрий. Всклокоченный, кудлатый. Ранней сединой продернут. Врывается в палату. Тебе надо лечь, не откладывая в долгий ящик, ты хорошо выглядишь, хотя заметно подурнел. Знаю, знаю. Шутит на всю больницу. Я проскоком, пролетом на таксовочке. Стоит внизу. Лечу. Куда? Один клиент ждет оценить картину. Малевич вроде. Малевич? Кто такой? Темнота! Темнота непролазная, неуч безвыходный. Художник он. Который „квадрат“? Квадрат, ага. А что? Читаю Толстого дневники. Арзамасский ужас помнишь? Когда он в „нумерке“. В „нумерке“ очутился. Пишет, что мучительно ему, мучительно было, комнатка попалась квадратная, именно квадратная. Пишет: „ужас красный, белый, квадратный“. И что же? Это Малевич, Малевич проиллюстрировал ужас Толстого арзамасский. Хочу статью вчинить. Кому? Человечеству. М-м-м. Все, лечу. Ты знаешь, с кем? Не поверишь. С Ольгой. С Ольгой? Александровной. С училкой по сцендвижению из студии. Помнишь? Андрей: да? Не удивлен. Она ждет, в машине, выздоравливай. Шарик улетел.

С Ольгой Александровной. Как не помнить. Незадолго до Иры. Она пригласила домой. Откровенно. Муж уехал в Африку. Прямо в Африку? Экзотично. Это обостряло. Но и страшно. День ноябрьский, как сегодня. Морось серебристая. У нее невозмутимый вид. Никогда бы не подумал. Не заподозрил разврата. Разврата в ней планомерного не заподозрил. Она старше лет на десять, бывалая. По сцендвижению. Мальчики пред ней раздетые кувыркаются. Лицо как слепое. В усилии она невыдавания себя. Но всегда полыхает внутри, хотение ее разбирает. Пришел. Типа мастерской. Маски висят. Африканские. Муж художник. Она по-деловому, без лирики. Говорит: надо предостеречься. Хорошо. Ящик в тумбочке хлоп-хлоп. Принесла предостерегатор. Села верхом. Раз, два, раз, два. Тут и сказке конец. Безрадостный. Среди масок. Одна маска хохочет. Напротив висит – и хохочет.

Андрей Львович прилег. Он выживет. Стихи спасут. Неужели не светит? Сытин говорил: нет. В пиджаке. С брюшком. Пальцы скобой делал. Указательный и большой – скобой. Очки поправлял. Говорил: не светит. Не будут их печатать. Ночь на дворе. Сытин пригласил после конференции. Когда? Лет десять назад. В свое ЛИТО пригласил. Пришел. Читают. По кругу. Сначала классиков. Пушкин, Баратынский, Тютчев. Всех голосов перекличка. „Веточка, царапинка, снежинка, ручеек. Нежности последыш, нелепости приемыш…“ Споры. Поэзия. Путь к личной святости. Вот так. Не меньше. Что есть святость? Смирение. Не задирай носа. Никаких величаний, так Сытин учит. Никакого „я, я, я“. Гудит. Никаких скидываний с кораблей. Кто-то: а новаторство? а бунтарство? Отвечает: нет. Традиция. Только традиция. Бунт – это против, против традиции. Бунт бессмыслен. Против чего бунт? Против того, что его обеспечивает? Обеспечивает его существование? Кто-то: смешно. Не так все просто. Жизнь – чудо. Как выразить чудо? Чудесным образом. Верно? Верно. Откуда же у смиренника чудесные средства, если он использует готовый язык? Сытин эдак пышно: кто сказал? Кто сказал, что подлинный путь прост? Что он не большой и не долгий? И никаких гарантий! Вероятность поражения велика! Да. Вероятность неизвестности. Непризнания. Больше, чем вероятность победы, славы. Да. Поправляет очки. Все на нем большое. Громоздкое. Очки. Пиджак. Продолжает: но есть глубинная победа. Она гарантирована. Долгий путь. Путь самопознания. Бунтарь – что? Все перевернул. С ног на голову. И дело с концом. Выполнил требования времени. Идиотские они зачастую. Как правило, идиотские. Не выполнять! Не выполнять требования времени! Слушать себя. Себе верить. Смирение! Кто-то: а если усохнешь? В смирении своем? Усохнешь в традиции? Не дойдя до себя? Не обновив ее? Что тогда? Сытин: ничего. Лучше, чем бунт. Бессмысленный и беспощадный. Не тонуть в бессмыслице! Нет. Увидеть! Понять! Слово сопротивляется ей. Со-про-ти-вля-ет-ся. Бессмыслица слову противопоказана. Про-ти-во-по-ка-за-на. Кто-то: а Хлебников? Сытин: юродство. Кто-то: но волшебное юродство! Сытин: мы смысловики. Андрей Львович думает: умен. Андрей Львович его уважает. Потом свое читают. По кругу. Сытин замечания делает. Вы, говорит, не сутультесь. В стихах. Вы, говорит, и в жизни сутулитесь, и в стихах. Вы распрямитесь. Жизнь – чудо.

Андрею Львовичу стыдно. Он больше сюда не придет. Позор. Он выходит на улицу. Черно. Снег талый. Мама тоже говорила: не сутулься. Не сутулься, сынок. Распрямись. Будь на „товсь“, говорила мама. На „товсь“! Мама. Мама говорила: увы и ах. Увы и ах. Он больше сюда не придет. И не пришел. Десять лет минуло. Не пришел.

Великий поэт Андрей Львович? К вам можно? Нодар с апельсинами, с зачехленной гитарой. Дарик. А где сосед? Выписали Кабанова. Ну и чудненько. Пальто скинул. Сел на койку, румяный, сияющий, избыточный. Я тебе напою дуэт Медеи и Ясона. Тему. Ты текст пиши. К весне запустимся с картиной. Ешь апельсин.