От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Она появилась – и исчезла, и все, что я могу сказать: глаза. Несомненно – глаза, дело только в них. Я с грустью вижу всю банальность и невыразительность своего заключения и, устраивая поспешный побег из него, нахожу более острое слово: хрусталик.

Это лишь слово… Если бы я был Богом и сотворил человека, человека в целом, не ведая, что творю, и он по сотворении открыл глаза, то я бы изумился этой материи взгляда, я изумился бы тому, что создал, и, возможно, испугался и навсегда исчез бы из его поля зрения. Я бы решил, что не хочу так уж буквально отражаться в нем, – в своем образе и подобии. Как Бог я решил бы, что лучше внушать страх, чем его испытывать.

Но и это только слова… Почему человек просыпается? Потому что его сон кончился. Там, где я бродил в своей неприменимости, я перекочевывал из сна в сон, пока он счастливым образом не иссяк. Но в старости или в смертельной болезни эта дурная бесконечность разыгрывается совсем по-другому, и хотя там тоже томление, но оно существует в другом своем значении, в значении «умирания». Бывает ужас во сне, из которого ты очухиваешься, а он по-прежнему с тобой, пока не сбрасываешь его вторично, и снова, и снова… – пока не обнаруживаешь, что это был сон. Здоровый сон здорового человека.

Но вот – смертельная болезнь, – и, сколько раз ни просыпайся, проснешься в ужас.

Снится, что умер отец, мы с мамой в комнате, он лежит – только что умер. Я заплакал. Мать легла рядом с ним, тоже плачет. Потом я проснулся и заснул снова. Иду по городу – совершенно пустому – домой. Знаю, что умер отец и что надо скорей добраться, но никак не могу дойти. Иду в халате на голое тело, я, почти старик, который наяву ходит по своему дому в этом халате, и одновременно – во сне – еще молодой, в том возрасте, когда умер отец, и халат путается в ногах, как бы вдвойне путается, мешает, в каком-то дворе я его снимаю, оставшись голым, и пытаюсь надеть снова, – иду и плачу, – не дойти. Город не цветущий, а вымерший, так бывает в отвратительные, холодные и солнечные, летние дни.

Просыпаюсь в ярости. Иду в ванную – отключили воду, без предупреждения… День погиб.

Я начал этот рассказ вчера вечером в кафе «На закате» и продолжаю сегодня на рассвете. Но прежде я должен спасти день…

Иногда вещь стареет не от износа, а от долгого присутствия в жизни. Вот я дорожу ею, и нежданно, по прошествии скольких-то лет, появляется возможность, которой не было все это время: возможность с ней расстаться. Мы друг другу надоели… Я ухожу гулять и по дороге выбрасываю свой ненаглядный халат, я только что доносил его во сне.

С прогулок я всегда возвращаюсь с уловом. Человеческая комедия разыгрывается на каждом углу, только замечай и записывай.

Сначала стою на нашей Канашенской у газетного стенда и что-нибудь читаю. «Всю жизнь мне хотелось остаться наедине с собой» – и фотография немолодой красивой женщины. Это Катрин Денёв. Всю жизнь провела с героями-любовниками, которые ее боготворили, а хотела, оказывается, одиночества… Футбольный тренер озабочен совсем другим: как следует из интервью, его волнует бедро нападающего Шишова… «На тренировке динамовский голеадор почувствовал боль и был отправлен в руки эскулапов»…

Потом я сворачиваю на Сельскую и захожу в новый супермаркет. В ассортименте колбасного отдела хлеб мясной «Пицца», купаты «Фэн Шуй» в синюге и блинчики с сердцем. В соседнем отделе любуюсь банкой черной икры; на ней написано: «Икра получена прижизненным способом»…

А завершает сегодняшнюю прогулку росчерк на фасаде церкви, что на углу Сельской и Пригородской: «И хули?»

Подниматься на свой пятый этаж стало не так уж просто, особенно жарким летом. Из-за стены доносится низкий голос Людмилы Петровны, жизнелюбивая соседка поет: «Товарищ, мы едем дале-о-ко…». Я бормочу вослед: «Мы едем, поздно, меркнет день…». – и осторожно, чтобы не потревожить хлопком ее пение, прикрываю дверь.

В квартире тихо и прохладно. Окна выходят на запад, солнце вкатывается поздно. Я смотрю вниз, на небольшой сквер, которому весь день никак не удается вдохнуть полной грудью, хилый, мертворожденный, точно попадающий в само слово – «сквер». Но к вечеру он оживает. Появляется пара-другая шахматистов с часами да бабушки или мамы с детишками.

Дядька, с которым меня частенько оставляли на даче, был «выпивоха». Так говорила мать. Но выпивал он легко, опасности не представлял и заботился обо мне сверх меры. Папа над ним посмеивался и называл «в жопу раненный». Я не знал, насколько отец буквален: война закончилась для его шурина быстро, счастливо и издевательски. А закончилась потому, что попалась добрая женщина-врач, которая пожалела и комиссовала восемнадцатилетнего мальчика. Папина кличка имела в виду не только его позорное ранение, но и повышенную оживленность. Дядька страстно хотел нравиться окружающим, и на производство обаяния уходили все силы его души. Он устраивал детские праздники – «там будет бал, там детский праздник» – веревочка меж двух деревьев с подвешенными призами, которые дети вслепую срезали, – он пел, подыгрывая себе на гитаре, романсы и не только, в зависимости от того, кто из дачников заходил к нам на веранду, на ночь глядя он рассказывал мне страшные истории и представлял их в лицах – за кем-то гнался, в кого-то стрелял, кто-то его убивал, и он, вскрикивая и хватаясь за сердце, падал на пол… Короче говоря, меня опекал тип весьма опереточный…

День сборов и переезда на дачу бывал суматошным и тяжелым. Мне предстояло расставание с родителями, – отец нас отвозил на своей «Победе», мать сопровождала, я с дядькой на заднем сиденье, обложенные корзинами, пакетами и подушками. Долго-долго мы ехали по шоссе, под промельк высоковольтных линий и километровых столбов, а в конце пути – проселочной дорогой, сквозь сосновый лес, где в низинах попадались березы и ели, но в основном – сквозь ярусы сосен, потом, дальше, по холму, который на южной стороне спускался к озеру слоями песка и гальки, и вскоре, с мягким шорохом, подкатывали к даче. Где-то в округе, когда мы наезжали сюда поздней осенью, ползали с бидонами собиратели брусники, но это случалось в выходные, никаких расставаний… На обратном пути, уже в темноте, меня блаженно укачивало, а мать с дядькой пели на два голоса.

Песок сыпучий по колени…

Мы едем – поздно – меркнет