От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

работал полный поц Нолик. Двадцать лет только на внутренней шлифовке одних и тех же втулок… И чтобы закончить фрезерную тему… Моя бывшая соседка с первого этажа служила упаковщицей фрезерных станков на станкостроительном заводе им. Кирова и после работы горизонтально вышвыривала в окно своего крепкого мужа Василия. Он пролетал на моих глазах непосредственно под моим же балконом… Такое не бывает не к месту. Пока не чувствую, как будут развиваться события в повествовании, но знаю, в чьих руках находится болванка».

Друг.

«Запах стоит перед глазами»! У Эдика есть любимые истории. Подозреваю, он их записывает – уж слишком стройны. В пору студенчества он зашел по делу к отцу своего приятеля. Пожилой человек всю жизнь вкалывал (именно!) мясником на городском рынке Одессы. В руках у Эдика был журнал «Иностранная литература». В конце разговора папаша взглянул на журнал, который видел впервые в жизни, и спросил: «Что это?» Эдик был правдив: «Иностранная литература». – «Иностранная литература? На русском языке?»

И вот что я решил, когда рассказ заглох: буду писать то, что пишется.

Мои «фонарные» обходы давно закончились. Не стало Андрея, Дарика, не стало Дмитрия-Дыма. Неудачная операция на открытом сердце. Сепсис. Атеист, весельчак и бабник, умирая, он что-то шептал, и его поняли: хочет принять крещение и приобщиться Святых Тайн. Принял и приобщился. Мне осталось не так много, так что надо во всем разобраться, и прежде, чем закрыть лавочку, выбросить ненужное и (по завету Леонида) прибраться и подмести.

Иногда я замираю у полок с книгами. Стою рядом.

Уборщица кабинета Кафки говорила после его ухода на пенсию:

«Доктор Кафка исчез тихо и незаметно, как мышка. Как все эти годы жил там, в этом страховом обществе, так и исчез. Не знаю даже, кто его стол убирал. В шкафу только висел поветшавший уже от времени старый запасной плащ доктора Кафки, который он надевал, когда вдруг начинался дождь, – зонтика у него никогда не видела. Плащ забрал один из служителей».

Вот так – если и оставить, то запасной плащ, не больше. И то по недосмотру. Еще жизнь щемяще процитировала литературу. Уборщица говорит о стаканчике, чайной чашке и тарелочке на столе: «А доктор-то Тремль, который смотрел, как я убирала, и говорит мне: „Уберите, – говорит, – отсюда эти черепки!“ <…> Так вот, я и унесла эти, как доктор Тремль сказал, черепки домой».

Это, конечно, финал «Превращения».

Забыл главное: я вернулся в мой город… Только не продолжайте… С небольшой поправкой: уезжал из Ленинграда, вернулся – в Санкт-Петербург. Марии здесь больше нет, вот и вернулся.

Июль, жарко. Иду мимо Петропавловской крепости на Троицкий мост. Загорающие тела. Есть такое безделье – загорать. Лежит человек и загорает. Кругом столько горя, а он лежит. Загорает… Ну и что? Разве ты способен увидеть, как его мозг бомбардируют все несчастья мира? В нем, неподвижном, под прикрытыми на солнце вéками, может быть (кто знает?), мелькают черно-алые пятна как эхо сердечных взрывов.

В моем городе остался Леонид, лето он проводит в Комарово, где давно получил комариный домик от Союза писателей. Ездит по стране и заграницам, выступает. Вчера написал в фейсбуке: «Свобода политзаключенному П. З.!» – и уехал на литературный фестиваль в Пизу… Ну и что? Разве ты видишь, что у него глубоко внутри? Разве ты знаешь, кто сейчас клонится Пизанской башней и упадет замертво от несправедливости и сострадания?

Да, глубоко внутри. Глубоко и внутри.

На перилах похлопывают флажки, переговариваются картаво, ждут праздника. Вдалеке вижу на «подстаменте» военного дирижера – его правая рука со шпагой вскинута легко и уверенно. Быть военному параду.

Справа Мраморный дворец, в школьные мои шершавые годы – филиал Музея Ленина, где нас принимали в пионеры.

Пора, пора. Но мы уже на спуске

с моста. Рука в руке. Потом в гробу

музея слабо дышим, как моллюски,

и салютуем ленинскому лбу.

Так это было, с тишиной, вбитой в красные ковровые дорожки. Так осторожно из нас, радостно-румяных, делали бледно-пугливых и передавали государству. По той – в колонке пáрами – дороге в музей я запомнил стенд: «Дутье с повышенной влажностью». Несу это в своей душе десятки лет и на поругание не отдам. Дутье этого не любит.

Когда Леонид возвращается с «гастролей», он неизменно «обдает» коллег-гастролеров зорким презрением. Тем самым он хочет сказать и говорит (как и многие, не полагающиеся на прозорливость собеседника, знающего все эти нехитрые уловки по себе), что не имеет к дурной компании отношения. И точно так же, как большинство, он не видит своей неизбежной принадлежности к среде обитания, в которой, если уж ты в ней оказался, надлежит чувствовать себя как рыба в воде.

Леонид самонадеянно полагает, что его отличают от прочих «рыб» подлинная одержимость и трудолюбие (которые уживаются с законным желанием официального признания), в то время как у многочисленных собратьев по перу это желание беззаконно за отсутствием той самой подлинности.

Непостижимость, если она часто встречается, становится элементарной. То занудная, то пылкая нравственность моего друга, обладавшего скрипучим назидательным голосом и внешностью Сократа работы Лисиппа, но без бороды (определение Дыма), сочетается с неразборчивостью в выборе… Но какой там выбор?

«Смотрящий вдаль, – Леонид копирует, – надутый, напыщенный этот журналист, как его, ты знаешь, на выходе из кафе в ожидании такси. Смесь величественно-туповатой вовлеченности в устройство мира – прищурившись, он смотрит в воздух, в воздух, туда! – и высокомерной непричастности к конкретному окружению. Вздернутый нос с собачьим подрагиваньем ноздрей. И все это – при исключительной незаметности. Если он не из „органов“, то наверняка был их мечтой… Мечта сначала страстно обволокнула его, затем поглотила и в конце концов выплюнула в журналистику…»

Я смеюсь. Зло, но красноречиво и убедительно.

Леонид распаляется: «А этот, с двумя перстнями на жирных пальцах… Как его… Ты знаешь…»

Я не знаю. Не моя среда обитания. Но мне любопытно.

«А девушки? Имелись?» – «Имелись, еще как имелись. Та, к которой все подкатывают, Кошкарева, ты знаешь, невозмутима, холодна, бела. За ней богатый муж… Она бы и не прочь, но побаивается доноса… Боязнь пьет из нее соки и выедает краски. А? Выпитость и выцветшесть – ее будущее, которое ухватисто претендует на неотвратимое „сейчас“… Все как обычно, мой дорогой… Это пьеса, пьеса… К ней – не к ней, к другой, но какая разница?.. – подкатывает поддавший поэт в пенсне, вылитый из вторичного сырья Чехов: