От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

это заносчивостью, тщеславием, они, стремящиеся к тому же, не любят чужих амбиций. Потому и отчаяние затаенное, а жажда неустанно алчущая. Когда все внутри вспыхивает, разрывается и выгорает дотла, ничего не остается: только прикрыть свою страсть деланой невозмутимостью.

Где-то я читал, что нет счастья, равного переживанию, что в замысле Божьем тебе назначена своя роль. Но как играть роль, не зная текста, а о замысле зная наверняка только то, что тебе предстоит умереть?

Когда-то мое жилье на углу Колокольной и Владимирского было притягательно для друзей и знакомых.

«На свете счастья нет, но есть покой и воля…» – о чем? Ведь все наоборот: счастье есть, а покоя и воли нет. Так заведено в мельтешении материального мира. Однако речь у Пушкина идет о духовном пространстве, не о материальном (которое нам изменяет, потому что изменчиво), но о незыблемом и – если ты не святой – недостижимом. Счастья как неколебимого события нет, а значит, нет и вовсе, покой и воля – неколебимы, потому они есть, и – навсегда. И все происходит не столько «на свете», сколько «на свету»…

Это вспомнилось давнее дружеское застолье у меня дома… Там, где Мария однажды осталась… Думаю, из чувства благодарности за мои молчаливые или кротким словом отмеченные участия (почти неучастия) в разговорах… Тогда я решил: Мария, и больше ничего.

Глядя на Леонида и его собратьев по перу, я понял, что гением имеет смысл быть только потому, что в верховной роли духовного лидера легче быть сострадательным и великодушным. «И милость к падшим призывал».

А сейчас я понимаю, что великодушный человек без всяких доспехов еще необыкновенней и ценнее, потому что гений слишком занят собой и может запамятовать, что есть падшие…

Вот только где они, все эти вооруженные и безоружные?

(В подобных случаях Эдуард говорит: «Что отец куда вобьет, то мать оттуда и выбьет».)

Я вышел из Михайловского на Садовую и пошел в сторону площади Искусств, к Пушкину, раз уж так.

Для Марии разговор о Пушкине не был чем-то неожиданным. Она взяла с полки томик и прочитала удивительное его стихотворение, раннее, 1823 года, которого никто из нас не знал.

Надеждой сладостной младенчески дыша,

Когда бы верил я, что некогда душа,

От тленья убежав, уносит мысли вечны,

И память, и любовь в пучины бесконечны, —

Клянусь! давно бы я оставил этот мир:

Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,

И улетел в страну свободы, наслаждений,

В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений,

Где мысль одна плывет в небесной чистоте…

Но тщетно предаюсь обманчивой мечте;

Мой ум упорствует, надежду презирает…

Ничтожество меня за гробом ожидает…

Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь!

Мне страшно… И на жизнь гляжу печален вновь,

И долго жить хочу, чтоб долго образ милый

Таился и пылал в душе моей унылой.

Назвать жизнь «уродливым кумиром»! Сбежать туда, где покой и воля, где «мысль одна плывет в небесной чистоте». Но нет, нет ничего за гробом. А потому пусть длится жизнь и длит хотя бы образ желаемого. Удивительное по композиции стихотворение.

И его удивительным образом продолжил Дым. Он обладал многими талантами: кудрявой красотой, вкусом к странной и слегка женственной одежде (грудь всегда кипела какими-то рубашечными кружевами), остроумием, знанием всевозможных искусств и памятью, необыкновенной памятью. Евангелия знал наизусть. Не оттого ли крестился перед смертью?

Он молвил: «Не откажите мне в ликбезности, вот что писал Василий Андреевич, принимавший роды смерти Александра Сергеевича, это о той самой мысли, которая „плывет в небесной чистоте“. – Не поручусь, что Дым повторил текст слово в слово, но в таких случаях ошибался он редко и незаметно. – „Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание“».

«Удовольствованное знание!» – Дым поднял указательный палец, повторив эти чудесные слова.

И от текста, и от великолепно декламирующего Дыма все, конечно, ошалели, хотя и знали его необыкновенные таланты, а во мне колко колыхнулись зависть и ревность. Он же, не посчитавшись с этим, добил строками из стихотворения Жуковского «Пушкин»:

Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою

мыслью

Было объято оно: мнилося мне, что ему

В этот миг предстояло как будто какое виденье,

Что-то сбывалось над ним, и спросить мне

хотелось: что видишь?

Проскрежетал трамвай, я схватился за фонарь – уличный друг всегда под рукой – и уставился в сторону Михайловского, чтобы никто не увидел моего лица. Что-то, что требовало себя скрыть, его исказило. Дыма давно нет, никто из друзей после операции его не навестил, Леонид был на фестивале (который носил душераздирающее название: «Часовые любви»), я в отъезде… Но ведь мог вырваться. Не вырвался. И не трусость, а такое… Невидимой рукой души: «А-а-а-а…» И еще, уткнувшись во что-то свое, уютное, маленькое: «А-а-а-а…» Заспать, забыть, помня. Помнить, забыв. Так зиждется: помнить, забыв. «Вопрос проскока ситуации» (это Андрей Львович). Еще одна гремучая человеческая смесь: пошлость и острословие, чуткость и бесчувствие, кружево и паутина… – исчезла. Была поздняя и единственная в его жизни и смерти жена, чье присутствие отменяло многочисленных девушек, из тех, что ценили доброту и веселость их неверного любовника. Несколько лет спустя я узнал от нее, что, умирая, он еле слышным шепотом попросил о крещении, улыбнулся и добавил: «На всякий случай…».

А меня однажды, словно предчувствуя близкую смерть, попросил по наступлении оной отправить от его имени телеграмму Богу: «Ушел из жизни. Скоро буду». Потом подумал и сказал: «Да ведь он ее уже прочитал. Забыл, кому адресовано…».

И многое промелькнуло – скорость воображаемого! – многое, говорю, промелькнуло… Вот он сидит в нашей литературной компании, Леонид подсунул ему какой-то свой текст – Дым продолжает болтовню, у него легкая одышка и легкая седина, и листает, артистично выгнув кисть и высоко откидывая страницу вбок, а затем укладывая ее в конец стопки, – страницу за страницей, задерживаясь две-три секунды на каждой, вроде бы что-то читая, но не с такой же скоростью! – и вдруг кивает: «Это хорошо!» Не прерываясь, успевает страницу нам показать… – зачем?..