От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

„Поехали со мной, Люба, в Петербург, сбежим навсегда!» – „Куда я поеду? У меня двое детей“, – заметь, отвечает серьезно и грустно… А христианская поэтесса?! Мне, говорит, папа римский дал аудиенцию… Вышел, говорит, листая мой сборник… Зачитался… А?.. Боже милосердный, тетка с таким дальнобойным запахом исповедального пота, что впечатление двоякое, весьма двоякое, мой дорогой…»

Леонид делает паузу, начинает что-то лопотать, вытаскивая ручку и блокнот и на несколько мгновений совершенно обо мне забывая. Затем возвращается: «И тут передо мной, буквально из-под земли, вырастает в дымину набравшийся критик, как его… забыл, и внятно шепчет: „Не гений. Ты не гений“, – и растаивает в ночи…»

Я слушаю и сочувственно улыбаюсь, понимая, что рассказчик и сам навеселе и что это не столько репортаж, сколько черновик прозы.

«Когда-то эти мусорные старики смеялись над „евтушенками“, над их тщеславным и распутным громыханием по городам и весям, а теперь сами шныряют и шастают…»

И – фьють! – Леонид, втягивая шасси, улетает на фестиваль «Культура – врата в будущее».

Флажки ждут праздника. Обхожу «кулек» (Институт культуры) и – дальше, вдоль Лебяжьей канавки и Летнего сада, к Мойке. Один из наших с Марией маршрутов.

Странно. Прошло около сорока лет… Там, в Михайловском саду, вскоре после расставания, я их увидел, бросился вслед и, плачась за деревьями, пылался… Да, все расплывалось, как набоковская собака в начале «Дара»… Где они сейчас? Во мне? А потом, после меня, тот горестный соглядатай и счастливая парочка – куда они денутся? Никуда не денутся – мы были дублерами, и нам найдутся, хотя кто же признáет себя дублером? Боль индивидуальна. И, к счастью, смертна.

(В подобных случаях Эдуард говорит: «Солнце сядет – весь вечер прохладит».)

Мы познакомились в школе, в той самой, которую я окончил, – я преподавал физику, она, придя позже, литературу.

Есть события, которые произошли раньше и были предвестниками события любви и о которых ты ничего не знал, потому что они высветились только сейчас, когда любовь проявила те, сделанные судьбой, мимолетные снимки. Повторения оригинала, случившиеся до него. В этой школе, в тех же коридорах я, восьмиклассник, волновался при встрече с девочкой, очень похожей на Марию. В июле, у кого-то на даче, мы, школьной компанией сойдясь в кружок, играли в волейбол.

Незабвенно эта девочка подпрыгнула, пытаясь отбить мячик, неловко и незабвенно.

Воображение читателя, дублирующее мое, подскажет ему траекторию встречного движения поднятой руки и мяча, которые разминулись в воздухе, а также на мгновение чудесно изменившиеся очертания чуть дернувшейся футболки… Не полет, а зримая песня… Девочка плачет: шарик улетел… А через два года была другая предвестница, и с ней мы настигли зримую песню в Учебном театре на Моховой.

Смотрю в сторону Нижне-Лебяжьего моста и улицы Пестеля, с легким солнечным изгибом уходящей к Моховой.

Другая, уже не вовсе недотрога (о, чувствовал я, но робел печально), дважды – с промежутком в год – посвятила меня в тайны поэтического и театрального искусства.

«Первооткрывателям, романтикам, людям с непоседливым характером мы посвящаем этот вечер!» – так, с унылым пафосом, сказал бы я сегодня, было начертано на пригласительном билете. В зале стояла тишина нерушимая, как Советский Союз, присыпанная архивной, но всегда первозданной пыльцой в лучах юпитера. Уровень тишайшести ее превзойти было немыслимо, но, когда читал Евтушенко, уровень сей воспарил до тишины космической. В фирменном и продуманно запестренном галстуке, стягивающем рвущееся из воротника певчее горло, поэт своим подвыванием и протянутой в боковую кулису рукой выводил на подмостки героев «Братской ГЭС»: учительницу Элькину, Изю Крамера, инженера-гидростроителя Карцева и бетонщицу Буртову Нюшку, и они запечатлевались в моем ученическом мозгу с такой определенностью, что никакой пятновыводитель не вытравил их по сей день. «Когда поют „Интернационал“, со мною происходит очищение, а на губах такое ощущение, как будто знамя я поцеловал». На поругание не отдам. Как дутье.

О, печальное робение, тишайшесть промокашки и фиолетовая вечность чернильных пятен!

А затем – «Зримая песня». Выпускной курс Товстоногова. Недавно, показывая своей соседке запись песни «До свидания, мальчики» в том студенческом исполнении, я был удивлен ее реакцией: испортили песню. Как?! То, что так потрясло меня и всех, кто был в зале! Не может быть.

Тогда я полюбил этих юных артистов безоговорочно, до слез, до благодарной дрожи, запомнив их внешне и поименно, каждое движение: и как мальчики шли попарно на зрителя, правую руку держа у подмышки, большим пальцем как бы оттягивая ремень винтовки, чуть раскачиваясь и переступая с носка на каблук, имитируя тяжесть пути и замедляя ход, увязая в страшном болоте войны, и как девочки, стоя обок, смотрели им вслед и вдруг падали на колени, и их руки… Прекрасно было то, чем они занимались.

Они воссоздавали трагедию расставания, и во мне, неискушенном, не возникало сомнения в подлинности происходящего, того сомнения, которое впоследствии отвращало от душещипательных сцен лагерной или военной жизни, от раздетой массовки, расстреливаемой или загоняемой в декорации газовых камер, отвращало и отвращает, когда я вижу наживчивое бесстыдство режиссера.

Моя благодетельница тоже впечатлилась, мы прошли пешком от Моховой весь тот путь, который я сейчас проделал до Нижне-Лебяжьего, но в обратном направлении, и расстались возле ее парадной на серенькой, графически серьезной и архитектурно прочной улице Графтио.

Обе предшественницы Марии, благосклонно посматривая на романтичного и почти восторженного меня-юношу, тождественного, с их интуитивной и безошибочной точки зрения, чему-то расплывчатому и трусливому, ждали другого – мужественного и грубоватого.

Зачем девушке худшее, когда есть лучшее и оно не за горами?

До свидания, девочки.

В Михайловском стало темнее и прохладней, и сад, как и положено ему, предложил скамейку. Так ли уж была неправа моя соседка, холодно взглянувшая на запись стародавней зримой песни? Произведение искусства – возможно, просто впечатлительность человека и сиюминутная готовность полюбить. Что? То, что подвернулось и случайно вошло в резонанс с ритмом его жизни.

Совершиться в гении. Так живет Леонид и многие другие. В затаенном отчаянии. Уйти из мира, ничего не сотворив? Не дополнив его тем, что ты есть: небывалой новостью? И утешительная мысль, что ты и так неотразимая и небывалая новость, что ты уже прибавлен к миру, учтен и высвечен, не утешает. Потому ли, что человек не верит в свое существование? Нет, потому, что он верит только в то существование, которое должно быть замечено и одобрено миром как нечто одухотворившее его.

И те же люди, глядя на себе подобных, называют