От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

А затем, что Леонид болезненно ухватывает, какую именно, и впоследствии подтверждает, что Дым почти всегда точен, отмечая лучшее. О, эта удивительная чуткость к сочинению в сочетании с наплевательским отношением к сочинителю!

Он никогда ничего не писал, возможно, именно потому, что требования не соответствовали возможностям, и я всегда ценил самосознание и самостояние таких людей. «Как говорил мой любимый Анри, – небрежно замечал Дым, – я слишком люблю книги и поэтому чувствую себя неспособным написать какую-либо». Он только живописал, то есть был прирожденным искусствоведом. Его мнением в нашей компании дорожили.

Изъясняясь внятно и беспощадно о недостатках современных литераторов, он перечислял по пунктам: дряблость мышц, автоматизм движений, сентиментально-музыкальное безмыслие, живенькость, гуманистическое притворство, гордыня скромности, расплывчатое представление о мире, неимение голоса при постоянном его подавании… Каждому пункту соответствовало имя литератора. «Моя проблема, – добавлял Дым, – узость невозможного». Никто никогда не спрашивал, что это значит.

Второй трамвай не успел проскрежетать, хотя был бы уместен. Не успел, а у меня опять промелькнуло… Сказать по правде, промелькнуло раньше, еще на мосту, но запись не идет по пятам за реальностью, у нее своя голова на плечах, и она музыкальная шкатулка, а не голова. Помните, как у пианиста правая и левая руки иногда скрещиваются и вторгаются на чужую половину? Так и здесь – трам-пам-пам! – и правая перепорхнула налево: на мост и мой взгляд в сторону загорающих.

«Вот лежит и загорает. – Дым в одно из посещений моего иногороднего убежища. – И все. Это единственное, чего вожделеют ее душа и тело». (Он о той подруге, что описывал Леонид, о пловчихе, с которой крутился и вылетал иногда в трубу. Встречались, расставались, она побывала замужем, у него менялись любовницы, но друг друга никогда из вида не теряли…) «Все время клянчит деньги. Говорю: надо бы тебе завести богатого. Да, отвечает, нужен запасной аэродром. Запасной аэродром! Что это? Где подхватила?.. Стала содержанкой. Любовь? Как говорил мой любимый Анри, любовь истощается довольно быстро. Женщина не представляет собою материала для бесконечных ощущений… Ну и алкоголизм… Это ведь не слегка пьяненькая барышня, которую так приятно заваливать… Захожу все реже. По старой памяти… Есть объекты для освоения помоложе… А вообще она обладает редким сочетанием красоты и уродства…»

Мы идем мимо моих фонарей. Кто стоит прямо, кто слегка покосившись. Тоже пьет, не иначе.

«Ей делали аборт дома у Верки, ее рыжей подружки, на обеденном столе, пока мать Верки была на работе. Помнишь ту историю? Пришел доктор и, еще не сняв пальто, в прихожей, попросил вызвать такси. Через пятнадцать минут уехал. Боже, как мы жили!..» – Дым смеется.

Он любил ее, но обзаводиться… Нет. И все-таки эта история его мучила, он знал, что в итоге заслужил потребительское отношение подруги к себе – ее давно интересовали только деньги. Интерес был прямолинейным, она не знала смущения, а возвращение долга натурой казалось ей делом утомительным и нежеланным. Чувство смущения или вины ей никогда не было знакомо, а сейчас тем более. Как человек примитивный, она, если происходило что-то непотребное, быстро перекладывала свою вину на другого, и на другом вина эта расцветала всеми цветами вывернутой наизнанку радуги, вызывая в Лидуське, как называл ее Дым, разнообразные чувства: от неприязни до отвращения и ненависти… Она жила безотносительно к чему-либо, и, когда жизнь переступала черту легкого касания и намекала на обязательства взаимности, когда возникала опасность сердечной отдачи и душевной работы, она исчезала.

В то время он сопровождал толстосумов по заграницам и показывал им живопись европейских музеев. Счастливое время! – увидеть воочию то, что знаешь назубок по альбомам. Все больше задыхаясь, но с неизменным воодушевлением он рассказывал по телефону или навещая меня в моем городке о своих поездках. Приветствуя его закордонные выгуливания самцов и самок, я по-учительски заметил, что без гуманитарного знания они одичают безвыходно и безысходно и что он занимается богоугодным делом. Им должно быть вменено в обязанность заглядывать раз в год в великую книгу или в музей изящного искусства, поскольку там всегда есть евангельское напоминание…

«Да, конечно, – отвечает. – Выходим из Прадо, где только что смотрели „Распятие Христа“. Веласкес. Картина умиротворяющая, чистота и покой… В группе парочка средних лет, молчащая такая парочка, но напряженно молчащая, чувствую, что на пределе… Все слегка разбредаются… А эти рядом. Меня не видят… Слышу: „Не понимаю одного: почему ты не можешь себя преодолеть? – Я устала. Что я должна преодолевать? – Себя. Себя, понимаешь? – Чтобы что? – Чтобы угодить мне. Да хоть кому-то. – Не умею, не хочу и не буду. – Тебе не удалось родиться. Ты родилась смертью“. Такой примерно диалог… Дай Бог им счастья и долгих лет жизни и смерти».

Я не поверил, но подумал: хорошо, пусть не Библия, но масштаб шекспировский, с размахом.

Двинувшись дальше по Садовой, я продолжал размышлять о друге. Сочетание красоты и уродства, отмеченное им в долговременной любовнице и свойственное чуть ли не любому, в людях, нам близких, проступает слишком уж отчетливо. Не потому ли, что в них мы узнаем себя и оттого (от пушкинского «с отвращением читая жизнь мою») малодушно позволяем себе изобличать в этом не собственную персону (в отличие от А. С.), а близкого человека. Дым бывал в своих рассказах жесток, опускаясь порой до сплетни, а я видел, как в нем самом это сочетание – красоты и уродства – переливается из непустого в порожнее и обратно. Он бывал и слащав, и пошл, вроде бы пародируя дешевку и угождая компании, отвечающей участливым смехом, скажем, на анекдот, присыпанный матом, он и сам смеялся, показывая обаятельно неровные и безупречно белые зубы и вскидывая кудрявую голову. Между тем игра зачастую теряла контроль над собой, сплющиваясь в плоскость…

С возрастом, в разговорах с приятелями, поэтами и художниками, он освоил новую манеру: тянул слова, почти пародийно, и с доброжелательной улыбкой проговаривая иногда нелицеприятную правду, словно бы извиняясь. С вопросительной интонацией. То была мягкая клоунада.

Он понял, что дурными словами нельзя засорять пространство и что любую нелицеприятность, если лгать и хвалить какого-нибудь претенциозного писаку совсем уж тошно, можно выразить словами безобидными.

Именно потому, что он не мешал их витийству, освоив роль благодушного старшего брата, уступчиво ироничного, умеющего задать вопрос и выслушать ответ, а в случае сомнения или возражения согласиться с неприемлемым так, что размягченный оппонент понимал: неприемлемо, – дружескую распрю увенчивало дружеское расположение. Годам к сорока он, всегда нетерпимый к неопрятной, вычурной или просто слабой литературе, так