От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

усвоил нейтральную, а потом и одобрительную манеру отклика, играя роль мудрого в своей всеохватности критика (ни один не лучше другого, во всем есть своя прелесть – надо только ее разглядеть, и в этом высшее назначение читателя, не говоря о критике), что начал раздавать похвалы своим знакомцам направо и налево. Эта тактика приносила ответные сладкие плоды – ему верили и его любили. Даже в тех случаях, когда некто был бездарен, он хвалил его без тени смущения, и только редкие прозорливцы пытались усомниться в глубине души: да любит ли он хоть кого-то, если любит решительно всех, притом ровно и обосновательно…

Он, ярко ироничный в молодости, не выжег в себе страсти противоречить любому художественному утверждению, но перенаправил ее в себя (и достиг необходимой глубины), а вовне не осталось ни единого изобличающего змеино-выгнутого вопросительного знака, – знак распрямился и стал восклицательным, и даже чуть больше обычного, – да, именно так.

Самое же замечательное, что он был беспощаден к собственной персоне и уничтожал себя с преувеличенным тщанием. Я льщу, говорил он, не от страсти быть любимым, а от полного равнодушия к себе и людям и просто – из «политических» соображений: лучше быть в хороших отношениях, чем в плохих. Если же случаются плохие отношения, я не особенно расстраиваюсь, а со временем и радуюсь, поскольку – разрыв, и не надо ничего длить вообще. Конечно, проходит и эта маленькая радость, и тогда я возвращаюсь к своему подлинному, врожденно бездарному состоянию равнодушной мудрости: какое красивое дерево! Или: какое голубое небо!

Он был истинно великодушен, когда я остался один. Это теперь, почти в старости, я примирился с тем, что ничего из молодых мечтаний не сбылось, а тогда все обрушилось. Мария могла стать спасением – ведь меня полюбили, и это было невероятно… – но не стала. Тогда, в моем отчаянии, Дым был рядом, помогал мне с переездом, паковал книги, грузил их в машину… Сколько раз я перевозил книги с места на место… В ту раннюю пору, еще непрестанно и неумолимо сардонический, он наткнулся на мои записи, никому не ведомые, и был щедр.

Дым умел любить. Это касалось искусства и тех, кто его создает, и не касалось женщин, которым уделялось частое, но мимолетное внимание. Он любил Андрея и его с юности примечательные стихи. Дым знал их наизусть. В один из дней, когда нам было лет по тридцать, он заплакал, читая мне стихи Андрея и рассказывая, что (и как! как равнодушно!) ему в очередной раз отказали в журнальной публикации. То были не пьяные слезы, совсем напротив: трезвые.

(В подобных случаях Эдуард говорит: «Что-то и существенно, и вещественно».)

И он запросто мог назвать любящую его подругу шлюхой. «Эта городская матерая шлюха иногда шмыгает носом, как деревенская девчонка».

Я рад, что никогда не заговорил с Дымом о том, что мне было известно от нашего общего приятеля, посвященного в мимолетное, но чрезмерно благосклонное внимание Дыма к Марии. Рассказав мне об этом, когда Мария уже скрылась за горизонтом, хотел ли он утешить меня, намекнув, что если порыв друга не остался безответным, то я ничего не потерял? Хотел ли причинить мне двойную боль двойным доносом? Мне стало стыдно, но, испытав сочувствие к нему, я был не в силах обрадовать его хотя бы малейшим огорчением и махнул рукой: «Ерунда», на что бедняга ответил: «Не ерунда».

Я вышел на площадь Искусств, к памятнику. Есть романтическая фантазия, что умирающий Пушкин сказал «прощайте» книгам. Уверен, что так и было. Людей ждет та же участь, зачем прощаться? А книги – либо неумирающие, либо мертворожденные. Во всяком случае, мне говорили, что там их нет.

АВГУСТ

Идею, что мы убиваем тех, кого любим, Марсель Пруст мог позаимствовать у Оскара Уайльда, который последние годы жил в Париже – там была написана и вышла в 1898 году «Баллада Редингской тюрьмы». Ее седьмая строфа гласит: «Ведь каждый, кто на свете жил, / Любимых убивал, / Один – жестокостью, другой / – Отравою похвал, / Коварным поцелуем – трус, / А смелый – наповал». Впрочем, для этой мысли большого ума не надо.

Не для того я затеял разговор о Прусте и Уайльде, чтобы о них продолжать. Но – еще два слова.

Первое. В августе 1891 года Уайльд был гостем в доме родителей Пруста. Есть свидетельские показания, что Оскар и Марсель танцевали друг с другом. Очаровательная картина. В том же году, но раньше, Уайльд встретил свою любовь в лице Бози, о котором, вероятно, и думал, танцуя с Марселем. По ходу дела он, по-видимому, прозрел, разозлился, нахамил хозяевам, сказав, что их дом уродлив, и ушел.

Второе. В истории с Дрейфусом Пруст был на стороне невиновного, тогда как Уайльд был в дружеских отношениях с истинным предателем Эстерхази.

Забавно, что «гейнии» могли видеться на улице Изящных Искусств, где в конце XIX века Уайльд жил, а Пруст бывал. Но об этом ничего не известно. Хотя, учитывая вышесказанное, едва ли они этой встречи желали. Разве что побеседовать о Джоне Рескине, которого единодушно любили…

Тем не менее встреча произошла, и это случилось на страницах «Содома и Гоморры», когда старшего давно не было на свете, а младший все помнил, беспощадно воспроизвел и победил. К счастью, Уайльду на это было глубоко (кладбище Пер-Лашез знает) плевать.

Я прожил одинокую жизнь. У меня была одна женщина, и странным образом ею ограничились мои интересы в этом облаке. Любовь перешла в боль, боль стала памятью, живая память заморозилась, но я могу ее отогреть, когда заблагорассудится, и отдаленно почувствовать боль, то есть на какое-то время ожить. До любви в этом обратном движении дело не доходит. Я себя не жалею, но есть недоумение: почему Мария никогда не объявилась, не поинтересовалась, как я живу, да и живу ли… Где она?

У меня не было заметных, бросающихся в глаза талантов, которые создают поклонников. Ничего такого. Конечно, для поддержания ложного тонуса жизни я тайно считал… Но – тайно! А когда появилась Мария, все совершилось само. Молодые, заурядные и мучительные борения «гений – не гений» улетучились, потому что оказалось, что она и есть мой гений. Чистой красоты.

Или это не было окончательной правдой и она разглядела то, от чего, как мне почудилось, я освободился? То же неосвобождение произошло и после ухода Марии, когда я в литературном отчаянии