От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Зинаида. Иди, иди к своему. Может, у него чихота пройдет.

Ксения (выглядывает). А ты к своему. Как он поживает?

Зинаида (кричит в ответ). Так и поживает! (Сама с собой.) На черта он мне нужен? Все время о лебедках говорит. (Громко, в сторону комнаты.) Тягает камни с берега на участок своими лебедками. Зачем мне его лебедки! Пусть катится колбаской по Малой Спасской! (Идет на кухню.) Чашку можно за собой помыть? Я про вынести ведро уже не говорю. Все бросают как попало где попало. В дом отдыха! (Кричит в сторону комнаты.) Я не могу на свою зарплату по домам отдыха кататься. Еще скажи: на Черное море съезди. Я должна проходить как льготник, я блокаду ребенком здесь застала.

Ксения (выходит, стоит у зеркала, прихорашивается). Слушай, мама, ты пришла вывести меня из себя? Ты уже добилась своего. Уже вывела.

Зинаида. А меня? Когда я после операции болела, благодаря тебе спаслась. Спасибо, конечно. Но лучше бы мне не возвращаться с того света. Зря вернулась. Посмотри, как живет твой сын. Лучше не видеть.

Ксения. Так и не видь. Езжай домой. Ты сама кого хочешь сгноишь. Здесь лежала моя расческа… Где она?

Зинаида. Какая расческа?

Ксения. Которой причесываются. Ты наводишь такой порядок, что потом ничего не найти.

Зинаида. Украла я твою расческу! Опять он чихает. Спроси у своего. Собаку взял причесывать, может. Пусть идет работать, нечего лежать. Ничему не уделяет. Сын беспризорник, днем спит, ночью гуляет… Сойдешь с ума с вами…

Ксения. И часов нет. Куда запихнула? Я не могу без часов и расчески.

Зинаида (начинает перебирать свои сумки). На, проверяй. Я украла. Вот, смотри. Я за свою жизнь копейки ни у кого не взяла, не то что украла.

Ксения (выходит, возвращается). Вот они, в ванной.

Зинаида. Естественно… Я уже проголодалась, пока то да се. Чаю попью и уйду. (Идет на кухню.) Этот принес сюда смерть. Мама сразу умерла. Через год, как он пришел. Пришел и лег. И лежит. Здесь никогда не было такого. Пьяниц в нашем роду не было. Чтобы вот так чихать. На все и на всех. Даже лампочки перегорают. Чихнет – и нет лампочки. Не напасешься!

Ксения. Либо ты уходишь, либо я остаюсь и не иду. Или – или.

Зинаида. А ты скажи, что у Алика на губе?

Ксения. Где ты разглядела на губе? Послушай, пей чай и выкатывайся. Я не могу тебя оставлять в доме. Я опаздываю на работу. Ты это понимаешь?

Зинаида. Выбрасываете хлеб! Это ж надо. В блокаду крыс ели, а вы хлеб выбрасываете. (Залезает в ведро.) Смотри сколько. Я лучше голубям отдам, их у помойки видимо-невидимо. Я ему говорила: не тереби рот. Какой рот выдержит такую нагрузку?

Ксения. Почему ты орешь? (Орет.) Почему ты орешь?! Давай, давай, вываливай ведро на стол!

Зинаида. Сама прибирала, сама приберу. Вон сколько хлеба навыбрасывали… Такие, как вы, и фашистов бы кормили.

Ксения. Лучше фашистов кормить, чем тебя терпеть. Никто не выдержит.

Зинаида. Надо ребенка к врачу. Я сама не знаю, к какому врачу идти. Всю ночь сердце болело. (Пьет корвалол.) А то еще третьего точь-в-точь месяц назад приснилась красная клубника размером с помидор. Плохой сон. Я растворила в стакане соль, сказала: соль растворись, беда уйди. Вылила в раковину: брысь чтобы с глаз. Видишь, не помогло.»

Леониду я ответил строкой Тютчева: «О, как убийственно мы любим!»

СЕНТЯБРЬ

В сентябре 1976 года Андрея Львовича забрали на военные сборы в Кронштадт.

Написал «загребли», потом «заграбастали», потом «забрали». Не хочу производить намеренно живую прозу. Слышу Дыма: «Не волнуйся, все равно не получится – ни умышленно, ни нечаянно!» Но делаю вид, что не слышу, и продолжаю: хочу обходиться своими скромными силами, без намерений.

– А что, если у автора природная талантливая живость? – Дым продолжает: – С очаровательными грамматическими нарушениями, сбивчивая, доверительная, проникновенная? Или изысканная? А что, если в зыбкую пору ученической зависти автор начитался Пруста и захотел быть Сваном и утонченно разбираться в венецианской и флорентийской живописи, ну или, на не такой уж худой конец, стать светским Тютчевым и блистать в журнале «Щеголь», или как он там называется?

Дым на минуту-другую замолкает.

– А ты заметил такое странное сходство? То, что у Свана и Одетты называлось в грубом переводе «орхидеиться», а в нежном – «творить орхидею», Тютчев называл «васильковыми дурачествами» – вот они «цветочки»! Есть и «ягодки»…

– Почему «васильковые»?

– Потому что на языке цветов василек – это про любовь… Знаешь, почему ты не хочешь писать «намеренную прозу»?

– Мне это не дано.

– Не потому, что не дано, – тут Дым решил загладить резкость первой фразы, хотя чего там заглаживать, это его манера, – а потому, что все мировые рекорды, которые устанавливали Пруст, Джойс и прочие, которые поменьше, устарели до того, как их начали устанавливать графоманы-новобранцы… – Мы шли мимо кинотеатра «Родина», и Дым кивнул в его сторону. – Замечу, мой друг, что рекордсмены особенно старательны в области кинокритики, где графомания процветает, и это не случайно – она процветает на почве самого графоманского из искусств. – Дым презирал кино.

Этот диалог закончился на моих словах, имеющих в виду то, с чего я начал: «Обойдусь собой».

Осень наступает со скоростью разрубленного одним махом полена – холодная белизна воздуха. Пора топить.

Синева неба. Как описать ее, чтобы в образе она прозвучала сильнее и чище, чем наяву? Почему у древних не было слова для определения синего цвета? Если нет слова, значит – неописуемая? Звучит романтично. А сухо и трезво? Пока нет слова, нет явления, точнее – ви́дения явления. Так у Иоанна, но в более крупном масштабе: «В начале было Слово…», а там – посмотрим. И увидим.

«А небо, небо – твой Буонарроти…» Ссылка на краску. Не только в последней строке, но и в первой. «Я должен жить, хотя я дважды умер…» Дважды умер Лазарь. Лазарь – лазурит.

Если бы фарфоровая тарелка насквозь была пропитана синим кобальтом, то в осколке сверкнула бы острая синева сентябрьского неба.

Другой вариант: если бы в сентябре наступил апрель…

Иду гулять по Петроградской стороне.

След Марии еще не простыл, потому острота восприятия не притуплялась: я услышал музыку, случайную музыку по радио.

Как вчера я хотел, чтобы ты

слышала ту же музыку, что и я,

эти крошечные все еще битвы